Роберт Енгибарян - О, Мари!

– Ага, то есть ты придешь в декольте, чтобы их показать?

– Это уж мое дело. Знай, что в этот день я буду особенно неотразим! Даже отрепетирую несколько романсов. Вот, например: «Мой нежный друг, я часто слезы роняю и с тоской вспоминаю дни былой любви»… Очень печальная песня. Или, наоборот, спляшу «Кукарачу», – и Рафа начал танцевать, показывая, как он будет при Иветте исполнять этот номер.

– Кстати, Рафа, какой подарок возьмем? – спросил я, отсмеявшись. – Я тут подумал, может, какую-нибудь интересную картину молодого, не очень известного художника? Я знаю многих талантливых ребят, несколько раз бывал на их выставках. Многие из них со временем вырастут в великих художников, как Сарьян, Башинджагян, Абегян…

– Ну нет, Иветта – девушка музыкальная, шумная и шебутная. А у меня как раз появился музыкальный центр фирмы «Грюндиг», с колонками и их фирменным стеклянным шкафчиком. Мечта всех фраеров и стиляг! Я для тебя тоже могу устроить такой подарок. Но с одним условием: ты должен подтвердить перед Иветтой, а особенно перед ее мамой, что ты женат и Мари по прогнозам врача скоро родит тройняшек.

– Рафа, давай оставим всю эту чепуху. То, что ты предлагаешь, вероятно, очень дорогая вещь?

– Разумеется. Если хочешь на девушке жениться, ты должен принести ей дорогую вещь, только так можно оставить ударное, даже шокирующее впечатление, а не томиком стихов Сильвы Капутикян или Фета.

– Что это за ругательное слово?

– В отличие от тебя, мой друг, я – поклонник высокой русской поэзии, созвучной моей тонкой и романтичной натуре. И девушек привлекаю не только песней «О, Мари, о, Мари!» или ежедневным купанием и использованием всяческих дурно пахнущих жидкостей.

– А если серьезно, поклонник Фета, надо бы скинуться. Мне неудобно приходить к Иветте фактически без подарка. Давай посчитаем, какая математика у нас получается, я тоже хочу принять соответствующее участие.

– Твое участие будет в том, что ты понесешь коробки. Их две, они большие, но не особенно тяжелые. А я буду идти руки в брюки и указывать, где их поставить. Потом ты осторожно откроешь коробки, заранее сняв пиджак, а картонки резво отнесешь в мусорный контейнер. Можешь засучить рукава, можешь не засучивать. Некультурно, конечно, но ты можешь петь свою любимую песню: «О, Мари, о, мои дети…» Кстати, не забудь захватить с собой тряпку. Дом-то новый, вдруг у хозяев ее не будет, а пыль надо удалить. И помни, Дав: если начнешь приставать к девушке, я скажу маме Ив, что ты женат, что у тебя скоро родится, а может, уже родилась целая орава плачущих по-французски детей, и повторю это уже при собравшихся гостях!

Последняя фраза, будто электрическим током, ударила меня прямо в сердце. Чем я тут занят? Пустой болтовней! Готовлюсь к вечеринке, сам себе не желая признаться, что меня тянет к соблазнительной хохотушке. А там, далеко, моя беременная девушка сидит у постели больного отца и думает, что будет с ней, с ее семьей, как сложатся наши судьбы…

– Что задумался, Дав?

Я не ответил, и после минутного молчания Рафа тихо произнес:

– Прости, брат, я пошутил, не переживай. Все образуется. Ну, пока, увидимся!

Был четверг, девять вечера, разница во времени с Парижем – три часа. Удобный момент для звонка. Я быстро оделся и пошел на главпочтамт. Подождал час с небольшим, затем меня соединили, но никто не подошел к телефону. Я, удивленный, вышел из кабины, попросил телефонистку попытаться еще раз соединить меня через час. Что могло случиться? Мари ведь знала, что я буду звонить. Это не похоже на нее, она никогда не забывает о таких вещах. Может быть, что-то случилось с мсье Азатом? Такой вариант был наиболее вероятным.

Через час меня опять соединили с Парижем. Результат тот же – никто не брал трубку. По-прежнему недоумевая, я вернулся домой и, едва войдя в квартиру, услышал раздирающие душу рыдания Терезы и голос мамы, которая, тоже плача, пыталась ее успокоить. При звуках открываемой двери Тереза выскочила из комнаты, обняла меня и заплакала еще сильнее. Задыхаясь от слез, она сообщила: «Папа, папа получил обширный инсульт! Вся левая часть лица, левый глаз, левая рука, левая нога парализованы, и неизвестно, выживет он или нет. Если выживет, останется инвалидом, будет прикован к постели до конца жизни!..»

Мне было очень больно. Но, к своему стыду, я в первую очередь подумал о Мари. Бедная девочка! Весь город завидовал тебе, гордой и независимой. Хорошая же тебе уготована жизнь в Париже! Отец – инвалид, роды на носу, в семье никто не работает. Я понимал, что сегодня, в эту минуту в моей жизни происходит резкий и тяжелый поворот, и надежда соединиться с Мари становится все более далекой и призрачной.

Мы напоили Терезу чаем, и мама уложила ее спать в моей комнате, а я перешел к брату, который, как это часто бывало, находился на сборах.

С отцом и матерью, обмениваясь редкими словами, мы просидели до глубокой ночи, почти до рассвета. Что за рок преследует нас? Все складывается против нашего с Мари союза, против наших планов. Ведь она не сможет оставить мать одну с отцом-инвалидом и приехать сюда, а после рождения ребенка все еще больше осложнится. А я – кто я такой? Несостоявшийся муж, трудный и проблемный сын. Какое моральное право я имею так мучить своих родителей? У них и так была чудовищно тяжелая жизнь, а я вместо радости причиняю им все новые и новые переживания и боль. Прости, моя белокурая, что я не с тобой! Как жаль, что тебе выпала такая доля! Казалось бы, Господь с лихвой наделил тебя умом и удивительной красотой, но судьба твоя складывается не лучшим образом…

– Рафа, прости, но, по-видимому, к Иветте ты пойдешь один. У меня нет настроения. Отец Мари вчера получил обширный инсульт и лежит в коме. Жизнь, кажется, вне опасности, но инвалидность и постельный режим неминуемы.

– Ох, черт! Сожалею, особенно жаль Мари. Прости, что говорю такое, но если бы мужик умер сразу, обуза для семьи была бы меньше. Погоревали – и всё, жизнь пошла бы своим чередом. Но ничего не поделаешь, такова реальность. Мари с ребенком уже не вернутся – по крайней мере, пока отец жив, дай ему Бог, конечно. А он в таком состоянии может протянуть и год, и пятнадцать, и двадцать лет. Думай, Давид.

– Что думать? Жизнь подскажет какой-нибудь выход. Остается только ждать.

– А какой тут выход? Уехать ты, ясное дело, не можешь. Предположим, они тебя приглашают, здесь тебе разрешают выезд, что, как мы знаем, нереально, но ты же не можешь заявиться к ним нахлебником со словами: «Принимайте меня, дорогая жена и дорогая теща! Материально я вам ничем помочь не смогу, но так соскучился по жене, что взял и приехал».

– Грубо, но так и получается.

– В общем, все понятно. Ты горюешь, плачешь, из дома выходишь редко, посыпаешь голову пеплом и настолько опечален, что даже на новоселье не пойдешь. Представляешь, если я это расскажу Иветте и всем собравшимся там девушкам?