Юлий Крелин - Любовь. Бл***тво. Любовь

Они хорошо пообедали. Хорошо не столько от меню, сколь от общения друг с другом. Валя давно смотрела на своего начальника широко раскрытыми восхищёнными глазами. Он давно это отметил, но сначала к этому относился иронически. Мол, девочка прельщена удачным поведением своего шефа. Но потом Валина точность, исполнительность, ответственность да ещё доброжелательное отношение к больным заставили его другим взором, с другой неслужебной симпатией взглянуть на неё. Что называется, уже не смотрел, а «глаз положил». Он ответил Вале. Он любил говорить, что бабник это тот, кто не может отказать. Себя считал бабником и нередко в женском поведении находил приглашение, так сказать, к танцу. Приглашал – считал, что отвечал. Удобно оказалось так считать.

В этот день они ограничились обедом. Но лиха беда – начало. В начале была еда. В начале был обед. Беда была потом. Да и была ли беда?

Им было долго хорошо. Обоюдная симпатия нарастала. Вряд ли с его стороны это была любовь, но хорошо было и ему.

В тот раз девочкам Валя не сказала. Но такие секреты на работе недолги. В совместной работе опасны бывают чувства благодарности по неслужебному поводу. Два года назад Ефим Борисович помог ей попасть в институт. Она и так хорошо сдала экзамены, но он говорил со своим сокурсником, который был в приёмной комиссии. Может, тот ничего не сделал, но забота была проявлена. Чувство благодарности оставалось и сохранялось и неизвестно, что было в основе восхищения этой девочки. В первое время он и не реагировал на всё возрастающие сполохи в её глазах. Он боялся, что проявление его симпатий, излишнего благорасположения могло быть похоже на расплату за услугу. Но прошло два года. Его призывают. Он же бабник. Да сколько же можно осторожничать? Он поддался стихии. И не жалел. Ну, а какая разница, что за чувства были у Вали – им было душевно комфортно вместе. И его семья пока ещё была спокойна, хорошо скреплённая детьми. Пока. Потом-то всё будет. Значит всё правильно и вполне нравственно. Или?..

Если будет когда-нибудь читатель этих строк – сколько нареканий свалится на голову позволившего прокомментировать таким образом создавшуюся ситуацию!

Они лежали у неё дома. Был день, и полумрак Валя создала тщательно задёрнутыми шторами. Она положила голову ему на грудь и играла своими пальчиками в разных местах его тела. Да, да и ему было комфортно. Он тогда ещё был силен, как потом оказалось, совсем молодой. Это сейчас в дни любви он вспоминал молодость того времени, нынче понимая, что такое старость, а не то, как он говорил тогда Вале, явно кокетничая и с самим собой.

Он поцеловал её в грудь. Она ответила тем же. «Фима…» И замолчала. «Ну? Что Фима?» «Меня вызывали в райком…» «Тебя? В райком? Какое ты имеешь отношение к райкому? Да и вообще к этой партии». «Вот это они и выспрашивали». «Что это?» «Об отношении твоём к партии. Когда ты говоришь «этой партии». Ты же болтаешь и не только мне говоришь подобное… в подобном тоне о партии». «Ну, а что особенного?» «Ты старше меня. Ты жил и тогда, когда всё было страшно. Чего ж ты спрашиваешь?» «Ну и что они хотели?» «Начали с того, что у меня с тобой отношения выходят за пределы общего служения здоровью. Так сформулировали». «Смешно». «Тебе смешно, а мне было страшно. Они говорили о нравственности, о комсомоле, об эволюциях человека подобного поведения. Я поначалу вякнула было о том, что партии нет дела до личных привязанностей комсомольцев. Тут такое поднялось. Оказывается из двух говоривших один из органов, как он мне сказал». «Половых». «Прекрати! Тебе всё шутки! А меня из комсомола и из института выгонят. Твоя болтовня всем боком выйдет. И семье твоей тоже. Они хотят с женой говорить». «Это они зря. Это они хватили». «Они мне говорят, что партии дело до всего, даже в какую стену и какой гвоздь я вобью в своей комнате». «Вот и занимались бы гвоздями. Как писал поэт: «Гвозди бы делать из этих людей». Жену ещё будут вызывать, суки». Валя расплакалась. «Это же серьёзно. Я боюсь». «Да ладно реветь. Что-нибудь придумаем». «Я уже придумала. Я перехожу работать операционной сестрой в Институт». «В какой?» «Роман Львович обещал». «Ну, ну, интересное кино. Жену позовут. С неё где сядут, там и слезут. А вот дома… Слушай, пошли они на… Нам есть, чем заняться. У нас есть свои органы». Он обнял её и стал целовать в шею, грудь, ниже, ниже… Валя досушивала свои слёзы – не сразу стала отвечать на его ласки. В конце концов, ответила.

В чём-то день был удачный.

А в ГБ его всё же вызвали. Про неслужебные связи речь не шла. А вот к его отношению к партии, к сионизму, к марксизму-ленинизму у них были претензии. Он отвечал, крутился, а в голове: «Отпустят – не отпустят. Уйду – или оставят». Отпустили, но напоследок укоризненно, но спокойно сказали, что он в жизни ничего не понимает и что человек он не их морали. Что верно. Он был не их морали.

Через некоторое время он как-то встретил Роман Львовича, который игриво благодарил Ефима Борисовича за ценный кадр, взращённый им на ниве… На какой ниве, не досказал. Но сказал, что девочке не надо мешать заканчивать институт и многозначительно мазнул Ефим Борисовича тем же игривым и почему испуганным глазом. Он лишь думал, о какой ниве речь идёт.

Илана перешла на другую работу. После того памятного воскресенья, что она была на рынке. На рынке? Они виделись ещё пару раз.

Был звонок.

– Ефим Борисович! – рыдания – Простите меня. Я вам – всхлипы, рыдания – Я всё равно люблю вас, но я… – и опять рыдания. – Ира плачет. Ефим Борисович…

– Что случилось Иланочка, счастье моё? О чем ты? Да, что случилось в эти дни? Где ты была?

– Я из дома. Я уезжаю. Объявился отец Иры. Он приехал. Он… Он такой… Ира плачет. Я должна поехать к нему…

– Ничего не понимаю. А работа? Ты уже на новой? Причём тут работа?

В трубке слышны плач, рыдания.

– Простите меня, Ефим Борисович. Работа… Я люблю вас… Так надо… Так вышло. Ира… Он, как тогда, в институте…

– Родная моя. Приходи, разберёмся. Я в этих изысках Достоевского уже запутался. Это я люблю тебя. Приди… Если любишь. Ведь так просто – любишь, так жду.

– Люблю. Потому и не приду. Потому и не еду… К вам… Потому…

Всё несется к нему в ухо сквозь слезы. Ощущение, будто ухо уже намокло. В глазах стало чёрно. Пожалуй, не черно – всё видит и светло; но сверху, то ли из за…, то ли из под век, нависло, надавило нечто, что ощущается чернотой, темнотой. Но ведь всё видно. И свет, как бы уходящий, изгоняемый чернотой. Странное ощущение. А всё остаётся по-прежнему – всё светло, всё вид. Чернота без темноты. Светло. Светло?

Белый потолок. Вон трещины пошли. Над люстрой, как тени пятна. Видно курево его поднималось теплом ламп и след оставляло. Тень курения. Тень от дыма. Нет дыма без любви. На этом диване… Какой-то бред. Так не может быть. Дверь Ефим Борисович не закрывал – вдруг придёт Илана. Будто она не могла войти. У ней есть же ключ. Он смотрел на дверь, на тени любви на потолке. И действительно, дверь тихо, тихо приоткрылась и вошла девочка. Нет, нет – не Илана. Девочка. Ты кто? Я Ира. Ты что? Я плачу. Почему? У меня папа. У всех папа. У меня не было папы. Ты хочешь папу? Хочу. А мама есть? Мама есть, её зовут Илана. Ты дочь Иланы? Да. И ты хочешь, чтоб я был твоим папой? Вы дедушка. Вы старый. И папы бывает старые. Раз у тебя нет папы, я могу… У меня папа. Он в тюрьме был. Он вор? Почему? Сами вы вор. Вы стащили мою маму. Я?! У кого? У меня, у папы. Папы же нет. Но он же сейчас здесь, я его увидела, я хочу папу. Не плачь. Я тоже плачу. Ты старый, ты почему плачешь? У меня тоже украли. Тоже маму? И маму и счастье. Они вместе были? Кто? Мама и счастье. У меня любовь украли. Значит ты счастливый. Почему? Потому что у тебя несчастливая любовь. Это плохо. Это хорошо: счастливая любовь проходит – несчастливая любовь остаётся навсегда. Ты откуда знаешь? Кто тебя научил? Такие маленькие не бывают мудрыми. Вы сами маме так говорили. Вы её научили. А она меня. Я? Никогда. Мама у тебя хорошая… Хорошая. Я не спрашиваю твою мудрость, я ей говорю. Кому? Маме и мудрости. Не…