Владимир Дэс - Зелёное пальто

Передвижение только бегом, стрельба, прыжки, газовые атаки, рукопашные бои и днем и ночью. Проглотить еду: первое, второе и третье – предлагалось за две минуты.

Капитан, командир нашей роты, всегда ходил с хлыстом.

Постукивая им по зеркальному голенищу идеально отутюженного сапога, он наставлял нас:

– Курсанты, какая же вы непобедимая Советская армия, если у вас члены стоят, как колы. Вот когда «колы» торчать не будут, тогда вы станете достойными памяти своих отцов победителей. Почему? – спрашивал он нас, полуобморочных, после очередного кросса. И сам же отвечал:

– Потому что врагу для победы достаточно сбросить на вас взвод проституток, зараженных сифилисом. Вы со своими стоячими «колами» тут же наброситесь на «этих» лазутчиц. И что в итоге? В итоге – поражение!

Но время шло, закончился и этот ужас. Мы получили звание сержантов, и нас направили в войска. Исчезли в прошлом и хлыст, и капитан, и жуткий холод ночных бросков.

Провожал нас литовский народ радостными надписями: «Прощай, Иван!» Плакала лишь одна молодая литовка – гарнизонная буфетчица, к которой по раннему утру ходил наш генерал, а ночью я, надевая для конспирации вместо солдатской шинели свое зеленое пальто.

В Каунасе, на сборном пункте, всех нас перераспределили по дивизиям: кого в Фергану, кого в Молдавию, кого в Рязань. Меня же, очевидно, из-за того, что я так боялся морозов, – в теплый солнечный Азербайджан. Погуляв недолго по городу, затарившись вином и водкой, я со своей командой сел в поезд, и мы отправились к новому месту службы.

До Тбилиси доехали без приключений.

Пили водку да по графику ходили в гости к нашим проводницам Клавочке и Люсеньке.

В Тбилиси вино, закупленное в Каунасе, закончилось, и меня, как самого вменяемого отправили за грузинской чачей [7] .

Причем без копейки денег.

Я, оставив на сохранение мое зеленое пальто Клавочке и Люсеньке, вышел на площадь перед вокзалом.

Вокруг – никого.

Ночь.

Все закрыто: и магазины, и буфеты.

Только слева от вокзала, под пальмой, в бурке, стоял одинокий старик с большим горбатым носом, длинным посохом и козой на веревке.

Я подошел к нему, поприветствовал и спросил: «А скажи, отец, как бы мне, воину, разжиться наркомовскими ста граммами в этом прекрасном городе, где, я слышал, живут самые приветливые и щедрые люди на Земле?»

Через час я, едва соображающий от выпитой чачи и окруженный толпой поющих грузин, загружался в свой вагон с тремя огромными бурдюками вина, жареным барашком и целой копной зелени.

И еще долго после того, как тронулся поезд, слышались под стук удаляющихся колес мелодичные песни щедрых грузин о любви к родному дому, горам, аулам и русским женщинам.

Поутру мы прибыли в Баку. Нас кое-как выгрузили.

Поезд умчался, а вместе с ним наши приветливые проводницы.

Осиротевших и сильно уставших от такой дороги, к вечеру нас доставили в свою часть.

Разведрота, в которой мне предстояло служить, стояла на краю города, в ста километрах от Баку. Половина жителей были азербайджанцы, а половина – армяне, но жили они вполне дружно.

Хотя после распада СССР, выяснилось, не совсем дружно. И даже не очень дружно.

В полукилометре от части стоял алюминиевый завод.

Его построили советские военные ученые из расчета, что в этих местах ветра всегда дуют в сторону Турции. И вся гадость из двадцати труб завода естественным путем экспортировалась дружественному турецкому народу. Было у завода и другое полезное свойство: на нем в огромном количестве трудились русские «химички» – то есть женщины, осужденные за растраты, недостачи и прочие мелкие торговые преступления.

Они, попав и проработав на этом вредном для здоровья производстве несколько дней, от химикатов становились тощими и безумно жадными к плотской любви.

Личный состав нашей части с готовностью шел им навстречу: мы подкармливали их нашей солдатской кашей, а по ночам с удовольствием удовлетворяли плотскую страсть землячек в «ленинских» комнатах, под бюстом вождя мирового пролетариата. Кому не нравились синюшные лица дам, их накрывали журналом «Советский экран» с фотографиями известных киноартисток. Местное же мужское население страшно боялось вечно голодных русских «химичек» и обходило их стороной.

В этом краю вообще было много странностей.

На остановках, например, никто не курил, а в автобусе все сразу же закуривали. Поэтому весь их транспорт напоминал паровоз, у которого, как из труб, со всех окон валил дым. И приходилось, нам, солдатам, выкидывать дымивших аборигенов из автобусов. Правда, они больно и не сопротивлялись.

Местных женщин мы и вовсе не видели. Они или работали на полях, или сидели по домам, рожая детей и занимаясь домашним хозяйством. Мужчины же или торговали на базарах, или играли в «шишбыш» [8] .

Рядом с нашей частью было небольшое болотце, населенное маленькими полосатыми и страшно злыми комарами. Еще там водились черепахи, такие плоские и быстрые, что больше напоминали большие пуговицы от ширинок, чем своих песчаных собратьев.

От комаров мы спасались, натираясь с головы до ног вонючей соляркой. Черепах же мы пытались ловить для супа, но это удавалось крайне редко. Бегали они, плоские и тощие, быстрее тараканов.

Так что в свободное время мы чаще ловили скорпионов и ядовитых фаланг для изготовления сувениров на «дембель».

Вокруг части в воздухе все время висела тягучая, однотонная музыка, напоминающая стон человека с больными зубами. Я долго не мог понять, почему местные жители этот вой называют песней? Понял потом, когда по-настоящему разглядел природу этой страны, ощутил величие и красоту этих мест.

Утром из-за гор в молочно-серебристой дымке медленно-медленно поднималось солнце, обнажая пологие склоны, освещая долины. Первые лучи, как музыкант пальцами, нежно трогали аккорды таинственных звуков.

Торжественно, не спеша, просыпалась, отряхиваясь отосна, вся природа. Горы, вспыхивая бликами, тянулись к небу. И в этой только что абсолютной тишине, от которой резало уши, все громче и громче сама собой начинала звучать музыка, протяжная и тягучая, как утренний туман в долине.

Вот тут до меня и дошло, почему местные поют так, а не иначе. Это пели их горы, их долины, их реки…

Мы же в части пели совершенно другие песни: «Щечки, словно снегири, снегири. Губки-ягодки горят» и тому подобное. В общем, как и все солдаты.

Думали и пели только про любовь и Родину.

У каждого под подушкой хранилось фото любимой девушки, ну а если таковой не было, то фото Фиделя Кастро или Юрия Гагарина.

Фотография же моей девушки Трахомы уже месяц как была обведена траурной лентой. Она меня обманула, не дождалась. Погибла от любви не ко мне, а к клею. Во время очередного кайфа клей БФ вытек из тюбика и наглухо заклеил ее голову в пакете. Отчего она задохнулась и померла.