Борис Носик - Смерть секретарши (сборник)

Наутро Гена добился на почте разговора с Москвой. Он не раз представлял себе, как он услышит ее голос, и думал о том, что и как он ей скажет. Никаких «надо поговорить». Им больше не нужно ничего обговаривать или обдумывать, потому что он уже все обдумал за них двоих. Наговорились. Хватит. Он скажет ей просто: «Очень хочу тебя видеть». И еще он скажет: «Ни о чем таком не думай. Слышишь? Все будет хорошо». Он обмер, когда к телефону подошел Евгеньев. «А Рита? – закричал он возбужденно. – Рита что, вышла?» Евгеньев сказал, что Риты не будет сегодня, что она взяла отгул и будет только в понедельник. Скорей всего, в понедельник. Голос Евгеньева показался Гене странным, неуверенным. Гена хотел спросить, с чем это связано – ее отгул и ее отсутствие, но не решился. Подумал, что не надо спрашивать. Во всяком случае, у Евгеньева.

Когда разговор закончился, он еще отчего-то долго сидел на почте и листал буклет «Москва – столица нашей Родины». Он узнал, сколько вокзалов в Москве, какова протяженность ее автобусных линий и водопроводных труб. Потом он позвонил на местный аэродром и услышал, что погода нелетная и самолетов на Томск сегодня, вероятно, не будет. Гена пообедал и солидно выпил в местном ресторане. Потом он спал в номере, где его разыскала вчерашняя малолетка, которая показала ему еще один горпарк, на окраине, еще более запущенный и дикий, чем вчерашний. Там не было беседки, но зато был какой-то брошенный сенной сарай, куда она и привела Гену. Лежа на своей пуховке, Гена рассеянно думал о том, что половая активность здешней молодежи должна приводить к большому количеству простудных заболеваний.

Назавтра он все же улетел в Томск. В Москву ему до понедельника спешить было незачем. Он ни за что не явится больше без предупреждения в Ритину квартиру, он не будет спешить. Он дождется понедельника, он позвонит ей, он все скажет – и все уладится. А вдруг за эти дни что-нибудь случится? Вдруг она примет какое-нибудь решение или кто-нибудь из его соперников… Что ж, тогда он будет за нее бороться. Он теперь знает, чего ему хочется, – это главное.

В воскресенье он пошел в гости к Тане. Мысль о том, чтобы провести весь лень в одиночестве, показалась ему непереносимой. Гена шел осторожно, неуверенно, готовый к отступлению, но Таня обрадовалась его приходу, и он был растроган. Они вместе хлопотали по дому. Она подметала, а он прибивал новую полку. Потом она повела его в гости, там были какие-то университетские люди, которые очень серьезно и даже скорбно рассуждали о том, какой урон нанес нашему мышлению проклятый XVIII век с его плоским рационализмом. Гена интеллигентно молчал, и Таня время от времени гладила под столом его руку. Она все-таки была славная.

В понедельник его должны были везти в какой-то передовой или просто очень дальний лесхоз, но прежде, чем явиться к областному начальству, он пошел на переговорный и позвонил в редакцию. Опять подошел Евгеньев (он, похоже, не вылезает из Ритиной комнаты), голос его звучал как-то странно, но Гена не разобрал, в чем была странность, потому что слышимость была не ахти. Кажется, Евгеньев спросил у него, как дела. Потом он отчего-то молчал, а Гена ругался с телефонисткой из-за плохой слышимости.

– Гена, – сказал наконец обозреватель. – Ты слышишь меня? Риты нет. Ты понял?

– Где она? – закричал Гена зло: он так мямлил, этот пижон, что он, не может громче?

Обозреватель сказал очень тихо и отчетливо:

– Понимаешь, она умерла.

– Когда? Где? Отчего? – спросил Гена настойчиво, точно желая разоблачить Евгеньева, уличить его во лжи.

– Кажется, в субботу…

– Отчего ж тогда мне не сообщили? – Гена настаивал на какой-то неувязке, каком-то несовпадении с действительным положением дел, которое должно было выявиться в словах Евгеньева и тем самым опровергнуть чудовищный смысл того, что он там промямлил у себя в редакции, перед летучкой, за тысячи верст отсюда.

– Мы не знали, что вам… – сказал Евгеньев. – Мы не знали вообще. Мы не знали сами. Ничего не знали. Сегодня узнали, случайно.

– Я вылетаю, – сказал Гена.

– Да, да, делайте так, как вы считаете… Как вы сочтете…

Гена больше ничего не слышал. Может, Евгеньев уже повесил трубку, считая, что они обо всем поговорили. Но ведь он не сказал даже, отчего она умерла и каким образом. Как это вообще может быть?

Гене вдруг пришло в голову, что Евгеньеву трудно говорить об этом. Или неудобно. А если позвонить еще кому-нибудь? Скажем, шефу. Нет, вряд ли шеф знает больше, чем Евгеньев. Надо узнать правду. Нет, нет, не надо… Надо лететь в Москву. Надо приложить все силы – достать билет на сегодня, на сейчас. Он заехал в гостиницу за вещами и сразу поехал в аэропорт. Через три часа он уже сидел в самолете – это был самый долгий и мучительный перелет в его жизни: кто сказал, что самолеты летают? Их болтало где-то над Уралом, у Гены первый раз защемило сердце. Их посадили на неприглядном поле под Куйбышевом. Потом их снова волокли и уже под вечер наконец посадили в домодедовском аэропорту.

Из аэропорта он поехал к Рите. Отпустив машину, он помедлил немного на тротуаре, с надеждой взглянув на Ритино окно. Если бы хоть горел свет, хоть какой-нибудь, пусть полусвет, пусть тот проклятый четвертьсвет, что угодно – тогда слабая его надежда на недоразумение превратилась бы в какую-нибудь уверенность.

Гена поднялся по лестнице и долго звонил, прислушиваясь к шорохам за дверью. Наконец ему открыл заспанный, испитый мужик неопределенного возраста.

Гена никогда не видел дядю Лешу, однако он много слышал о нем от Риты. А главное – он слышал самого дядю Лешу: как он падает в коридоре, как страдает от смертельной жажды, как рычит под дверью, прося его опохмелить, и даже слышал однажды, как он там блюет, дядя Леша, – слышал в те далекие, невозвратимо счастливые времена…

– Вы дядя Леша, – сказал Гена. – Я слышал о вас много. Много… хорошего… От Риты.

– А как же, – сказал дядя Леша. – Она меня жалела. Хорошая была женщина, такую вряд ли подселят – какое-нибудь попадется отродье…

Дядя Леша знал все, и надежды больше не оставалось.

– Можно?.. – сказал Гена. – Можно я взгляну?

– А хоть и нельзя, теперь уже все можно, – непонятно сказал дядя Леша. – Сам я промашку дал, а теперь уж чего – любуйся.

С этими словами дядя Леша распахнул дверь Ритиной комнаты, и Гена оглянулся затравленно. Дядя Леша кивнул, довольный произведенным впечатлением. То, что представилось Гене, было ужасно, потому что комната была совершенно пуста, почти неузнаваема. Можно было еще узнать стены с темными квадратами обоев на месте Эйфелевой башни и писающего гамена, но в самой комнате не было ничего – ни мебели, ни украшений, ни ламп, ни даже сора: она похожа была на бесстыдно голого мертвеца.