Юрий Милославский - Приглашённая

Я встретился с Н.Н. Усовым вновь только через полтора десятка лет – в магазине русской книги на 21-й улице. К этому времени судьба моя успела окончательно сложиться – здесь я желал бы употребить иное слово, разрушив устойчивое сочетание: судьба моя не «сложилась», а сомкнулась на мне так, что никакого намека на перемены к лучшему не оставалось.

В магазине на 21-й я оказался в качестве одного из устроителей мемориального вечера по случаю 15-летия кончины моего старинного поэтического учителя Б.А. Чичибабина. Н.Н. Усов также посещал его литературную студию, но припомнить его я не смог, да и не прилагал к этому никаких усилий.

Внешне Николай Николаевич изменился не больше моего, лишь остатки его волос окончательно поседели, а брить голову подчистую, как издавна ввел в обиход я, он покамест не собрался. Зато свойственные ему выжидательная заторможенность и его, я бы сказал, перенасыщенная неловкими паузами манера разговора – только возросли. С моей стороны никаких расспросов из области «как поживаете?» не последовало. При этом оказалось, что Н.Н. пришел на 21-ю с целью повидать меня. Дело заключалось в следующем: им была вчерне завершена работа над сочинением, которое он именовал «записками», – и мне предложили взглянуть на них по-редакторски: моему стилистическому подходу он, Усов, доверяет совершенно, отчего нет и не может быть сомнений в том, что любые мои правки будут восприняты им как свои собственные.

Я действительно желал бы помочь Н.Н. Усову как можно лучше изложить на письме то, что с ним приключилось. К тому же он выразил готовность оплатить мои труды, что было очень и очень кстати. Никакой сложности эта редактура не составила. Но сперва мне чрезвычайно мешали известные подробности содержания этих записок. Сколько я ни напоминал себе, что речь идет о несомненной документалистике, до меня то и дело доносился фальцетный, с кокетливо грассирующим прононсом голосок Набокова, да еще со свойственным этому автору снисходительно-вдохновенным наклоном интеллигентного иронического лица при золотых окулярах или пенсне. На столе покоится тетрадь с лекционным материалом, заботливо подготовленная подругой жизни Верой Евсеевной, а профессор-беллетрист, с увлечением балагуря, задумчиво поглядывает в направлении окна аудитории, за которым разгулялась вечная, беспечальная гарвардская или йельская осень.

Все же у меня достало благоразумия приняться за дело так, как оно того требовало. Мне представлялось важным не просто сохранить особый стилистический пейзаж, предложенный Н.Н. Усовым, но и сделать его более объемным, рельефным, реконструировать его на тех участках, где пейзаж этот был недостаточно прописан («смазан») самим автором, – не прибегая при этом к каким бы то ни было внешним, от редактора происходящим, добавкам и правкам. Я мог лишь сокращать, изымать лишнее, иногда менять местами абзацы, но не более того. Ни к чему характерно усовскому прикасаться не дозволялось. К примеру, я сберег стремительные усовские канцеляризмы: эти его «и проч., тому под., т. о.», равно и все остальное в названном роде, что только нашлось в его записках. Почти наверное результаты моей работы могли бы стать кое в чем другими, если бы наши консультации с автором продолжились на всем ее протяжении. Но Николай Николаевич неожиданно для меня скончался от кровоизлияния в мозг. Как это часто у нас случается, он, почуяв, что с ним творится неладное, сам обратился по телефону за экстренной медицинской помощью. В следствие этого, состояние Н.Н. было априорно отнесено к разряду удовлетворительных, и за ним прибыла не специально подготовленная бригада, а двоица, получившая «парамедицинскую» подготовку, т. е. даже не фельдшеры, а нечто вроде санитаров. Больного воодушевили самостоятельно спуститься к машине по лестнице с пятого этажа и подсадили (не уложили, а именно подсадили) в автомобиль. Узнал я обо всем этом с двухнедельным опозданием, при посредстве общих знакомых, которые и сами получили известия о произошедшем из третьих рук.

Так или иначе, для меня несомненно, что Wahrheit (т. н. действительность) в записках Н.Н. Усова превышает неизбежную долю Dichtung (т. н. художественного вымысла). Уверенность моя зиждется на многолетнем профессиональном опыте: я давно и хорошо изучил, как отображаются на письме обе эти категории бытия, и потому без усилий отличаю их друг от друга. Так что путаницы быть не должно. Но помимо опыта профессионального есть еще и опыт личный. В пределах этого личного опыта я знавал – и довольно близко знавал – двоих, кто обратился за помощью к «Прометеевскому Фонду» (возможно, конечно, что им этот Фонд был известен под совсем другим наименованием), – обратился – и получил искомое. Строго говоря, нельзя утверждать, будто Фонд пассивно дожидается, покуда его призовут на помощь – об этом свидетельствуют и записки Н.Н. Усова, чего автор их, скорее всего, даже не заметил: еще одно доказательство его искренности.

Примечания

1

Из черновиков заглавной – насколько это допустимо предположить, – а вернее сказать, «заголовочной» страницы машинописи следует, что Н.Н. Усов был занят поисками подходящих названия и эпиграфа к своей будущей книге и, однако же, остановясь на достаточно емком названии «Приглашённая», не успел (или не счел необходимым) завершить начатое дело в отношении эпиграфа. Меж тем в заготовках его содержится немало любопытного. Так, среди прочих цитат, преимущественно извлеченных Н.Н. Усовым из романа «Война и мир», нами был обнаружен и стих из Псалтири: «Богъ въ тяжестAхъ Его знаемъ есть, егда заступаетъ и» (Псаломъ 47). Но практически все подобранные им изречения, максимы и под. перечеркнуты множественными косыми крестами («иксами»). Впрочем, известный пассаж, в котором гр. Л.Н. Толстым исследуется душевное состояние князя Андрея Болконского перед Бородинским сражением («…все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний»), Н.Н. Усов как будто принимался частично восстанавливать, – да так и бросил на половине. Самовольно распорядиться материалами, с очевидностью отклоненными Н.Н. Усовым, мы не сочли возможным, хоть и велико было наше желание попытаться исполнить авторскую волю, притом наилучшим образом. В конечном итоге настоящий эпиграф был отобран из общей массы зачеркнутого мною самим, и его позволительно рассматривать в качестве своего рода оценочного редакторского комментария ко всей этой истории, – а то и подзаголовка к послесловию (см. на своем месте). – Ю.М.

2

Положение изменилось в середине – конце 1970-х годов. Ср., напр., имя дочери главной героини известной ленты «Москва слезам не верит». – Ю.М .