Татьяна Алферова - Лестница Ламарка

– Я понимаю, какое мне досталось богатство, – серьезно, без тени насмешки говорила твоя мама моей. – Понимаю. Разумеется, я не могу владеть им единолично.

Хотя моя мама ничего не рассказывала о романах твоего отца, зачем? Но твоя, конечно же, многое знала, пусть и не работала в институте. О детях никто не думает, ведя подобные интересные разговоры, дети, они маленькие, все равно не поймут. Потому дети всегда в курсе последних новостей и кафедральных разборок. Дети представляют будущих оппонентов какого-нибудь молодого диссертанта гораздо лучше, чем его руководитель, дети умеют слушать непредвзято.

Отчетливей всего запомнилось не море, а длинная дорога в гору после пляжа домой. Такая длинная, что уже в середине пути совсем расхочется идти, даже взрослому. По сторонам за заборами, высоко-высоко, почти под солнцем, сами собой висели в горячем воздухе красные блестящие ягоды. А еще запомнилось: в ресторане, где мы обедали, а мамы следили, чтобы мы правильно пользовались ножом и вилкой, не было черного хлеба, только сероватый, рыхлый.

На песчаном пляже я наступила на непотушенный окурок и обожгла ступню. Мамы ругались, а ты поцеловал меня, чтобы не было больно. Больно было все равно, но я первый раз увидела, какие у тебя глаза: синие-пресиние. Красивые. А у меня зеленые в рыжину, фу, а еще веснушки.

Мы снимали домик-мазанку у шустрой черноглазой хозяйки, мамы прозвали ее Торпедой – за стремительность. Стены в домике побелены даже изнутри, удивительно – вместо обоев. Твоя мама устраивала нам диктанты после обеда, готовила к первому классу, а на столе лежал путеводитель по Крыму в оранжевой обложке. Я до сих пор предпочитаю оранжевый прочим цветам. Мы толкались ногами под столом и капризничали: диктанты надоели.

Я не помню, как мы поцеловались во второй раз и зачем. В детстве все целуются часто: с мамой, крестной, бабушками и всякими родственниками; часто и привычно. Когда же целовались с тобой, становилось как-то одновременно грустно и блаженно, чтобы справиться с грустью, мы крепко обнимали друг друга, но грусть все не проходила, нам приходилось держаться изо всех сил за плечи и руки друг друга. Также я не помню, играли ли мы во что-то, в песчаные крепости или с маленькими мокрыми крабами и длинными, завитыми и тоже маленькими белыми раковинами. Наверное, играли. Утром, едва проснувшись, бежали здороваться, сталкиваясь на пороге: наши комнаты располагались дверь в дверь.

Мамы смеялись над нашей детской любовью, а после стали ревновать, может, почувствовали себя не лишними, нет, но обделенными. Пару раз мы сходили на пляж врозь, каждый со своей мамой. И оба одновременно заболели. Конечно, мы заболели от разлуки, но мамы сказали: крымский вирус, и ушли на рынок за фруктами.

Мы бесконечно долго лежали на раскладушке, тесно обнявшись, выздоравливая от разлуки. Внизу под горой, неслышно для нас, шумело море, раскалялась полуденным солнцем белая Феодосия. Мазанка в нашем распоряжении еще час – пока мамы обойдут рынок. Час – это много. О будущем мы не говорили, неинтересно о будущем. Если час – много, как представить себе бесконечное будущее? Мы любили сейчас.

Почему-то разлуку навсегда – а ведь возвращение домой и было разлукой навсегда, в козерогов я играла уже с другим незнакомым мальчиком – пережила незаметно, не знаю, как ты.

Не скучала, не видела тебя во сне: смешной эпизод из детства, не более. А после увидела в метро. Волосы до плеч и потрепанные джинсы, застиранные, как пейзаж. Еще позже услышала от общих знакомых, что ты переехал, вроде бы в Минск, и стал там главным дирижером в Оперном театре. Как странно, тем летом в Феодосии не заметила у тебя особенного увлечения музыкой. Это меня грозились отдать в музыкальную школу, но только после третьего класса общеобразовательной. Тогда нам еще долгих два месяца оставалось до первого класса.

Я трижды выходила замуж, родила ребенка – второму мужу. Когда в третий раз развелась, по незначительному, помнится, поводу, обнаружила, что делать мне не хочется ничего, ну совсем ничего. Тяжелее всего заставить себя вылезти из кровати, хотя бы к обеду. Редко находятся причины вставать утром. Это не реакция на развод, я и третьего мужа смутно как-то вспоминаю, впрочем, как и первых двух. Это просто – не хочется.

И тогда я придумала себе жизнь с тобой. Мы давно женаты, я до сих пор устраиваю сцены ревности, может, на пустом месте. Мы давно знаем, как обниматься без грусти, наверное, у нас ребенок. Нет, ребенка нет, третьему не хватит места меж тесных объятий. Пока ты жил в Минске, все шло хорошо, и все свои опусы я писала для тебя, но ты уехал в Германию. И теперь уж ничего не осталось. Никакой жизни…

Я не то что задремала, но нырнула в глухое оцепенение. Голос очередного докладчика, усиленный микрофоном, втащил меня обратно на стул с потертым бархатным сиденьем. Один из друзей моей уже совсем хорошенькой компании пробирался, плавно покачиваясь, ко мне меж рядами.

– Ну что, идем в кафе на Жуковского?

Стул справа от меня пуст. Она ушла незаметно.

– Вадим, ты случайно не знаешь, кто это сидел рядом со мной, маленькая такая женщина, седая.

Друг искренне удивляется:

– Никого не было. Мы тебе страшно сочувствовали, пока ты не задремала. В одиночку вынести речи – это, знаешь ли, не всякому под силу.

Я сержусь и встаю, действительно в кафе пойти? Отхожу на два шага, оглядываюсь на всякий случай: за колонной прячется стул. Один. На котором я сидела.