Михаил Бутов - По ту сторону кожи (сборник)

Милицейский «москвич» катил вдоль тротуара со скоростью пешехода. Поравнявшись с нами, притормозил, и совсем молоденький улыбающийся милиционерчик распахнул дверь.

– Чего стоите? – спросил он.

– Ничего, – сказал Трубецкой. – Машину ловим.

– Не сажают?

– Не было пока.

– А далеко ехать?

– «Белорусская».

Ему явно хотелось поболтать.

– Откуда в такой час-то?

Я шагнул вперед и взялся за дверцу.

– Из милиции, – сказал я. – Давайте-ка, отвезите нас, а то ваши отказались. Мертвого нашли. Самоубийцу.

Милиционерчик почесал темя.

– М-да… Наши, говоришь? Какое отделение?

– Двадцать четвертое.

– Это где?

– В Сокольниках.

Он что-то спросил у шофера. Потом мотнул головой. Даже доехать не вышло за твой счет.

– Нет, ждите такси.

Я ругнулся вслед. Потом сообразил: их и так трое внутри, нам бы не поместиться. А таксисты кочевряжились, было им отсюда слишком близко – тоже не подходит.

– Может, пешком? – спросил Трубецкой. – Тут полчаса всего.

– Нет, – сказал я. – Я не пойду. Голосуй.

Повез четвертый, за три счетчика. Я прислонился к стеклу и вспоминал разговор, бывший летом в твоей квартире. Когда приезжал из своей Самары Димка, начиналась жизнь без сна – его провинциальная жажда поговорить одолевала даже наш скепсис к возможностям речи. В ту ночь вы с ним спорили. О добре. О том, что человек не может быть добр просто так, от себя, что обязательно нужна основа, платформа для опоры, и стать ей может только духовность, а духовность – в религии. Иначе рано или поздно перепутаешь стороны. Ибо ориентироваться на себя одного – значит сразу, изначально позволить себя обмануть. И обманут – в мире достаточно сил, заинтересованных в нас.

Этому я поддакивал. А ты говорил: к чему? Человек, если честен с собой, всегда прекрасно знает, что каким цветом крашено. Живущий искренне зла не творит. Хотя бы потому, что чувствует – вернется оно к нему же. Говорил: если хочешь, милосердие – тот же эгоизм. По большому счету оно удобнее, это единственный способ чувствовать себя спокойно, иначе – сожрет собственная недостаточность. Самому тебе вполне хватало таких оснований, и ты не понимал, о чем тут мудрствовать. Тогда мы просто уснули, ближе к рассвету. А теперь, полгода спустя, спор закончился. Не проявлением чьей-то правоты – просто предмет исчез.

На полпути Трубецкой попросил подождать, скрылся в незнакомом подъезде и вернулся с иностранной литровой бутылью. Недвусмысленная этикетка «Алкоголь». И еще пепси-кола была у него рассована по карманам.

– Это откуда? – спросил врач.

– У меня здесь знакомый. Одноклассник еще.

– И чего, прямо так и отдал?

– Что он, не понимает? – Трубецкой перегнулся через спинку. – Будешь?

Я помотал головой.

– Дома. Лучше дай попить.

Пепси оказалась пресной. «Новое поколение выбирает…» Бутылка перекочевала к врачу.

– Нет, – сказал он. – На ходу – слишком. Тут градусов девяносто.

Я уже не верил, что мы сюда все-таки доберемся, в эту полуразваленную, почти без мебели, конуру. Стаканов не нашлось, только одинокая чайная чашка. Я забрал ее себе, остальным – майонезные банки. Я был им признателен, обоим, и говорил, наверное, об этом. Спирт не брал меня до самого последнего момента. Так и будет теперь – все дни до твоих похорон и еще долго после: можно было пить и пить, безрезультатно, с ясным рассудком; потом мгновенно начинал обрушиваться внутрь себя, и наступала темнота.

В отделение мы приехали часа на три позже, чем было назначено. Но выяснилось, что участкового и с утра не было, и раньше обеда, видимо, не будет: собрание у них, для всего района. Кантовались в парке, в «Сокольниках».

Я забыл шапку, ветер надул в уши, и приходилось зажимать их ладонями, но полчаса спустя все равно уже некуда было деться от боли в черепе. В какой-то миг я вдруг понял, что любую из проходящих женщин мне ничего не стоит хлопнуть по заднице. Или ударить – и точно так же не испытать ничего. Внутри – только пустота вседозволенности. Броситься в витринное стекло в магазине… Я больше не соотносил себя с чем-либо вокруг и видел, что в ответ ничто здесь больше не принимает меня. Никогда прежде я не чувствовал так своей жизни, каждого отдельного ее мига: до дрожи, до запаха. Оттого ничего и не выбрал, что мог – все. Но Трубецкой, видно, тоже что-то во мне почуял, быстренько затащил в стекляшку кафе.

Здесь было пусто – день. И вьетнамская водка. Мы взяли по двести грамм и какие-то шашлыки. Я обнаружил, что у мяса нет вкуса, спросил Трубецкого – что мы едим? – но, по его словам, все было в порядке. А потом никак не удавалось проглотить водку. От нее несло эфиром. Я полоскал ей рот и давил спазмы в желудке, пока не сообразил выплюнуть назад, в стакан. Какая-то баба за соседним столом поспешила отвернуться.

Участковый оказался уже на месте, когда мы вернулись. Плохо помню, о чем он спрашивал меня: думать я мог только о продавленной кровати в комнате у Трубецкого. Он все требовал объяснений твоей депрессии, упомянутой в протоколе. И жаждал узнать, была ли у тебя женщина. Если мне ничего неизвестно, то кто мог бы помочь ее найти: друзья, сослуживцы? Я удивлялся – что он так привязался к этому? – и вяло отнекивался.

Как бы там ни было, но меня допрашивали, и держал я себя соответственно. Я посчитал, что, если он пытается все это из меня выудить, – значит, что-то их еще беспокоит. С другой стороны, он не очень напирал и, судя по тону, выяснял пока подробности вообще, а не докапывался до чего-то конкретного. На героя я был тогда мало похож и не сомневался, что если действительно что-то раскрутится, то добьются они от меня всего, что им будет нужно. Однако сейчас, пока еще в клещи не брали, мне казалось совершенно ни к чему вытаскивать на свет чьи-либо имена. Не то чтобы я хотел избавить кого-то от лишней нервотрепки – на большинство твоих знакомцев и девок мне было в высшей степени наплевать. Но я уже заучил по жизни кое-какие правила. В свое время другие люди – и вовсе не из большой любви, а таким же правилам подчиняясь – точно так же не раз оставляли в стороне меня. Если я кому и чувствовал себя обязанным – так это им, чьих и имен не помнил. Просто раз уж мы с Трубецким оказались здесь, стоило постараться, чтобы на нас все и замкнулось.

Заходил тот, второй, описывавший ночью тело. Они отошли к окну и говорили вполголоса, но я разобрал: труп странный, странный… И спросил участкового, когда он вернулся на место:

– Что значит странный труп?

Он недовольно поморщился.

– Ну, есть там… Медзаключения подождем – видно будет.

– А где он?

– В морге. Здесь, на Стромынке. А с вами там жил еще один: высокий, с длинными волосами?..