Михаил Бутов - По ту сторону кожи (сборник)

– Ты руль все-таки держи, – сказала жена. – Не размахивай руками.

– А с другой стороны, мой собственный опыт власти, жизни под властью, опыт моих родителей, дедушки с бабушкой – все это совершенно чудовищно. Я даже с чужих слов не могу сказать о власти ничего доброго. Да, и в нашей стране власть, государство тоже обороняло, судило и прочее – иначе бы вовсе не было государством. Только делалось это всегда невероятно вывернутым образом. Как бы и не тебя защищали, поддерживали, а что-то исключительно свое собственное посредством тебя, и впору было одновременно от самой власти искать защиты – а где? У нас обычное дело не моргнув глазом поломать судьбы, а то и просто уничтожить десятки тысяч людей ради миража, который впоследствии просто развеивается, исчезает. Или ради самодостаточной идеи государства, когда оно уже не из кого, не для кого, а объявляется высшей ценностью само по себе, и ему требуется приносить жертвы. Или, что циничнее всего, ради весьма приземленных, властных и денежных интересов очень небольшой группки людей, которая начинает считать, что она-то и есть государство, уже не сомневается в своем неотъемлемом праве устраивать жизнь только под себя. Поэтому у нас можно запросто угробить несколько сотен солдат в военной операции, спланированной генералом-идиотом, и его даже не пожурят, ведь эти конкретные солдаты не являются частью государственной идеи, новых пригонят, они попросту никого не интересуют. Точно так же, как никого не интересуют жители какой-нибудь деревни, на месте которой сильным мира сего вздумается возвести загородные виллы: мы пришли – убирайтесь вон. С солдатами так было вообще всегда: и в Отечественную войну, и в Афганистане, и в Чечне. Это позор – а выдается за доблесть. И жить у нас всегда было как-то бессмысленно тяжело: жизнь действительно трудная работа, но здесь как будто нарочно заставляли и заставляют пробираться словно в вате, и чтобы голову не поднял, под постоянным давлением, о котором даже молодость не позволяла забыть, если не уходить совсем в партизаны, а уж когда ответственность возникает, появляется семья… Все, чего удается достигнуть, все, что у нас с тобой есть сейчас: вот машина нас везет, в квартире мы живем в Москве, и даже наше хорошее настроение от чудесного летнего вечера, от красивых мест – это странным образом получается не благодаря государству, а вопреки ему, это то, что по какому-то недосмотру не сумели у нас отобрать. Прежде мне казалось, что и не сумеют, выстоим, а теперь я постарел, наверное. И немудрено, что с нашим государством мне очень трудно, почти невозможно представить себе какое-нибудь общее дело – непременно выйдет, что мне придется действовать в чужую пользу, не в общую, именно в чужую, а я так не согласен. И персонажей, которые это государство олицетворяют, я физически не выношу, видеть мне их противно – что прежних изуверов, что нынешних бездарных паразитов. В анархизме нет никакого положительного начала, на его идеях ничего не построишь. Но это задорный, иногда, наверное, трагический, освобожденный от гнета реальности протест против того, что мне омерзительно. И что бы я там ни знал, ни думал, моя душа не может на такой протест не отозваться. Так что какой-то частью души я – да, анархист.

Я, собственно, не был уверен, что Никита до сих пор меня слушает, понимал, что говорю больше сам с собой и сам себе жалуюсь, и приготовился, что сейчас он в своей ошеломляющей манере задаст вопрос о футболе или компьютерных играх. Но он притих на заднем сиденье, смотрел в окно. Дорога переваливала гору, и синий лес внизу стал виден на десятки километров. Я спросил, уже в шутку:

– Ну а ты-то как считаешь? Телевизор ты дома не выключаешь, он тебе постоянно что-то сообщает, у тебя достаточно информации, чтобы иметь свое мнение. Ты анархист?

Никита думал долго. А потом честно ответил:

– Я не знаю.

Каждое лето я проводил месяц-полтора на даче у деда с бабушкой под Загорском, бывшим и нынешним Сергиевым Посадом (переименованным при советской власти в честь большевика Загорского, а получилось советское название таким традиционным, русским, и для меня приросло к городу навсегда). Я проводил бы там с удовольствием и все три, если бы мои родители по оставшимся мне неведомыми резонам не отправляли меня на часть лета в скучные и бесчеловечные пионерские лагеря, совершенно бессмысленные даже в плане социальной адаптации: для уяснения факта, что среди людей всякого возраста встречаются подонки, а господствующая система воспитания абсурдна и чудовищна, мне хватало и обыкновенной районной школы.

Дача, дачная жизнь, в которой я мгновенно и намертво срастался со старым, тяжелым, трофейным еще немецким велосипедом (причем дамским, без верхней перекладины в раме, вместо нее уходил от руля вниз, к зубчатке и педалям, эдакий лебединый изгиб, и какое-то время сохранялась даже проволочная сетка, предназначенная оберегать подол платья от попадания меж спицами заднего колеса, – но никто не обращал на это внимания, и насмешек со стороны своих дачных приятелей я не запомнил), представляла собой мир со своей особой географией. Понятия «близко» – «далеко» здесь не связывались с реальными расстояниями – скорее с освоенностью маршрутов. Например, уже после третьего класса меня стали отправлять на велосипеде за продуктами в город, за пять километров, и я катил себе по старому Угличскому шоссе вместе с автобусами и грузовиками – это считалось близко, так близко, что даже при своих самостоятельных туда отлучках (накопив, например, два рубля, чтобы купить немецкий набор для склеивания модели самолета из пластмассовых деталей) я не обязан был никому давать отчета. И – на таком же расстоянии, но в другом направлении – железнодорожный разъезд, за которым начинался самый грибной в округе лес. И торфяное озеро, куда шагать было полтора часа. Там ловилось на удочку совершенно то же самое, что и в двух наших дачных прудах, разделенных земляной плотиной. То есть бесконечные бычки-ратаны, пожравшие, уничтожившие на корню в Подмосковье всю остальную прудовую рыбу. У нас сохранились только уклейки-верхоплавки (под домашним названием «сикильдявки») и совсем уже редкие, особенно премудрые большие караси, сумевшие, видно, перетерпеть беду в таинственных придонных убежищах: этих никто никогда не добывал, их видели по весне, когда сходил лед и два-три задохнувшихся зимой плавали брюхом вверх или показывая золотые еще бока с красными перьями в мутной, глинистой воде. (Пруды у нас вообще были грязные, однако весь поселок в жаркие дни радостно в них плескался. После того как я, еще в юности, впервые съездил на Север, повидал там реки и озера, сама мысль, что можно по доброй воле вот сюда погрузиться, стала для меня дикой.)