Александр Яблонский - Президент Московии: Невероятная история в четырех частях

Беседа поначалу не клеилась, разговор на ощупь прокладывал свое русло, так робкий ручеек в сомнениях блуждает между нависающими неровностями земли, чтобы в результате выбрать оптимальный путь свободного и полноводного шествования. В конце концов, Чернышев сказал: «Я давно ждал вас, господа», – и это была правда. Его новации уходили, как вода в песок: почти всё, что он инициировал, обретало форму закона, отливалось в четкие и бесспорные формулировки, конкретизировалось подзаконами, указами, инструкциями – иногда с ощутимым сопротивлением, чаще – легко и плавно, – но результат от всех этих побед был нулевой. Без кардинальных финансово-экономических сдвигов политические изменения невозможны. Особые надежды Чернышев возлагал на приватизацию всех общегосударственных телеканалов и других медиасредств – без этого не разбудить, не расшевелить спящее общество, и на снятие претензий к приватизационным сделкам, с обязательной компенсацией – без этого не стимулировать промышленно-экономическую активность и не пополнить оскудевшую казну, а без хорошего задела было невозможно слезть с нефтегазовой истощившейся иглы и начать нормальную экономическую жизнь. Капитаны крупного бизнеса не особенно торопились отметиться по этим жизненно важным, прежде всего для них, вопросам, и Чернышев начал заметно нервничать: его планы делались призрачными, жертвы напрасными, жизнь загубленной. Однако все имеет свое окончание, и, когда фрау Кроненбах доложила о просьбе двух тузов назначить аудиенцию, Олег Николаевич, облегченно вздохнув и, соблюдая необходимый престижный минимум всего в три дня, незамедлительно пригласил гостей.

Он принял их в неформальной обстановке – в малом парадном кабинете: коньяк Louis ХШ, орешки, тонко нарезанный твердый зрелый сыр Бофор, тарталетки с гусиной печенью и морские гребешки, специально приготовленные фрау Кроненбах, женским своим нутром чувствовавшей важность этой встречи для своего шефа. Честно говоря, Чернышев постепенно начинал доверять своему секретарю и привязываться к ней, и, что было недопустимо, она начинала отвечать взаимностью.

Никто ни к чему не притронулся.

Прозрачный финансист, не глядя в глаза собеседнику, промямлил о причинах столь долгого отсутствия: хотели сразу же явиться, но кто постоянно проживает в Австрии, кто в Монако, кто и вообще – в Уругвае или на Сейшелах – ныне, в век Паутины, работать можно из любой точки – тяжеловес согласно кивал, пока со всеми связались, пока перетерли проблемы, выбрались в Москву – sorry, really sorry… Чернышев перебил: давайте ближе к делу. – «Ближе к телу», – вставил крепыш и сам расхохотался своей оригинальной шутке – сочно, мощно, надсадно. – «К телу, так к телу», – крепыш моментально стер с лица следы хохота, Чернышев довольно улыбнулся и расслабленно облокотился на спинку кресла.

– А ситуация с телом такова, – начал промышленник и посмотрел на финансиста. Финансист продолжил, блуждая взглядом по поверхности полированного стола: «Мы все очень благодарны господину президенту… э-э… за его инициативы и за ту энергию, с которой он претворяет… э… в жизнь свои… э-э… новации», – глаза округлились и разъехались в разные стороны, будто говоривший сам удивился своим словам. Человек-живот, напротив, удовлетворенно склонил голову. Молниеносно переглянулись.

Пас перехватил крепыш, начав неторопливо отвешивать свои слова-гири. Чтобы не тянуть… резину. Как говорят… в народе… В народе говорят: семь раз отмерь… Мы отмерили… России повезло… что вы… Бог вас… послал… Но… как бы сказать… Это – не для нас, – рокотал его подземный бас, казалось, что голос идет не из горла, как у всех homo sapience, а из желудка.

Финансист продолжил. Все это было бы прекрасно лет двадцать – тридцать тому назад. За обладание федеральным каналом выстроилась бы очередь, шли бы разборки со стрельбой и взаимными доносами. Кипела бы борьба, – потому что… кипела жизнь, – вставил его коллега, и Чернышев их понял. Прозрачный продолжил: поймите, этого мы бы не сказали предыдущему, но вам… – ведь все наши капиталы, всё до копейки за бугром. Тащить деньги сюда никто не будет. – Да, – вставил промышленник, – уже сумасшедших нет, чтобы вкладывать деньги в Рашку. И второе – снятие претензий. Когда-то это была отличная идея, и мы ее поддерживали, можно было торговаться о суммах, о деталях, но… С крюка нас снять не захотели. Забоялись. А сейчас, сейчас… мы сами с крюка слезли. Это предыдущий, по своей серости, думал, что финансовыми потоками можно управлять. Даже нами как физическими лицами управлять нельзя. Уничтожить можно. Посадить можно. Посадил… Многих. Что толку? Деньги из страны ушли. И амнистия никому не нужна. Да и не верит никто. Вам верят. Но надолго ли вы? Долго хорошо в России не бывает. А если бывший вернется? Или кто похуже? Бывший всё перед выборами суетился, талдычил о послаблениях, либерализации, амнистиях, а как нарисуют ему его 80 процентов, то только гайки и умел закручивать. Так что, Олег Николаевич, не обессудьте. Платить компенсацию за воздушные замки и ваши благие намерения – желания нет. Ни у нас – стариков, ни, особенно, у молодых. Все уже давно на Запад или на Восток сориентировались. Хотя лично вам – ничего не жалко. Ни раньше не было жалко, когда мы помогали вам в Кремль войти – и не раскаиваемся, ни сейчас. Если надо, наши кошельки в вашем распоряжении. Укрепитесь надолго, сможете переломить ход истории, вылечить безнадежно больного, – мы с вами. Но этого не будет. Поверьте нам – битым-перебитым. Никому это не надо.

Разговор продолжался ещё некоторое время, монотонно и тяжело, но Чернышев уже не слушал. Аргументы собеседников были бесспорны. Он не помнил, как закончилась встреча, кажется, он даже не проводил их до двери. Секретарю сказал, что никого не принимает. Налил полный фужер коньяка и залпом выпил. Сидел, тупо уставившись на свои руки, долго, пока за окном не стемнело. В голове не к месту и не ко времени крутился стих, внезапно выплывший из недр памяти, старый, в юности читанный стих.

…………………………………………………………………………………………

Москва была пустынна и хороша. Прозрачна и таинственна. Безголоса и тревожна. Тревожность исходила из прозрачности, пустынности, безголосости: было жутко не слышать людские голоса, шум транспорта, лай собак, вой сирен полицейских машин и вертолетов, завывание ветра, бой часов Кремлевских башен – «Коль славен наш Господь в Сионе»… Мертвящая тишина накладывалась на отдаленный гул, шедший откуда-то из-под земли. Гул постепенно усиливался, заполняя переулки, затем улицы, наконец, площади огромного города, рассыпаясь на топот тысяч ног, цоканье бесчисленных копыт.