Александр Яблонский - Президент Московии: Невероятная история в четырех частях

За Стеной совсем парадайс устроился. На каждом углу – лари расписные, продавцы петушки разноцветные продают – всего 7 фэней такой леденец стоит, а ежели три сразу берешь, то всего-навсего 2 цзяо. Нет юаней – не беда, при ларях обменные пункты стоят – меняй свои деревянные и наслаждайся. А петушки те и малинового, и ярко-желтого, и горчичного цвета и запаха имеются, и с водочкой «ханжой», как в народе пшеничную ханшину прозвали, и с травкой дурманящей, и просто с пивком ячменным, хорошо!

Каждый продавец вежливый такой, улыбается, и громко, справно читает Вторую песню Лихача Кудрявича:

Сам Главный ассенизатор страны Гена-сан Опарышищенко, древний соратник Отца Народов, предписал труженикам торговли и общественных интимных кабинетов во избежание инфекций или вражеского отравления кавказским вином при массовых сборищах эту песню читать, а кто умом слабоват, тот может и «Царство мысли»:

… Хорошие стихи… Чернышев помнил их с детства… Ну почему всё засрать надо? Даже Кольцова. Что он им плохого сделал? Почему для управления фирмой или захудалой компанией долго ищут высокообразованного, сертифицированного, проваренного в десятках интервью специалиста, а для управления государством годится всенародно избранный недоумок? Господи, это я о ком?! – Не о самом ли себе!

…А праздник растекается по сердцам, чтобы собраться на главных площадях городов и коттеджей. Всюду есть главная площадь, а в центре ее – лобное место, а над лобным местом – огромная стеклянная пирамида, внутри которой – такой же стеклянный лифт поднимает к вершине оной участников действа – будь жертва аль палач, аль поэт. Раззудись плечо…

Вот и фанфары зафанфарили. В великой столице великой страны начался чудный праздник очищения души. Затихло море голов, как отрубило, и зазвучало: «С той, непоколебимо, как Россия» – торжественные звуки Гимна Великому Городу, и под звуки эти поплыл вверх лифт с Президентом в мантии кровавого цвета с лиловым подбоем. Началось действо.

… Не люблю высоту. Всегда голова начинает кружиться. Хоть поручень поставили бы, не догадаются ведь… Итак, поехало. Сначала две руки над головой, вчерась повторяли, ладони развернул, хорошо, ветер, черт его побери, сдуть может, ага, вот и поручни, можно чуть животом опереться, красная лампочка, открыл рот, пошла фонограмма:

– вот и жертва коленопреклонённая. Обхватила колени – говорили вчерась не сжимать, дура, так и гробануться можно…

– всё, отговорила роща золотая. Это – не Кольцов. Теперь секира, взмах, жертва роняет голову, отлично. Поехали вниз. «Спасибо, голубушка, хорошо поработали. Главное, колени не сжимали. Это вам от меня к праздничку». – «Рада стараться, Ваше Президентское Величество. Премного благодарна». – «Как звать?» – «Лейтенант гос. порядка Эсфирь Супова». – «Иудейского племени?» – «Никак нет, Ваше Президентское Величество, православные мы». – «Ничего. Я иудеев тоже люблю. Все вы – мои чада заблудшие. Ты кого сегодня изображала, я запамятовал?» – «Тщеславие и гордыню, коими обуяны безликие бунтари супротив Вашего Президентского Величества». – «Молодец. Иди с миром. Выпей в память Великого русского поэта. На ещё. У меня дел… Чтоб они…».

… Потом поднимались соратники Лидера, но уже без Глиэра, Глиэр только для Отца Наций, удостоившего родной город своим появлением на свет Божий. Фиофилакт под стихи Кольцова рубил голову мздоимству и стяжательству, Патриарх – безверию и суете, Сучин – жестокосердию и мстительности, Энгельгардт от церемонии увильнул, сказав, что сердце якобы прихватило, Помощнику по национальной безопасности достались: «Я был у ней; она сказала/ Люблю тебя, мой милый друг…», – головы разгильдяйства и беспечности.

Затем был перерыв с салютом из 44 залпов, после чего стали подниматься, уже без лифта, а пешим шагом, на вершину пирамиды каявшиеся поэты: модернисты, постмодернисты, заядлые пастернаковцы, абсурдисты, порнографисты, экспрессионисты, юмористы и прочие гады. Та же секира из папье-маше рубила после покаяния их головы, но народ постепенно стал расходиться, к этому зрелищу уже попривыкли. Хотели настоящей крови – ведь обещали, но не было. Опять надрали. Зато стали подвозить китайскую водку двух сортов: по юаню и по полтора.

Хорьков не спускал глаз с Президента. Тот долго не решался, по обыкновению оттягивая неприятный момент. Не мог он просто говорить, уговаривать, против этого восставало все его существо; пугать он мог, вербовать мог, выуживать информацию, ловить на слове мог, кошмарить и лгать прилюдно мог, многое мог, но вот подойти и сказать простые, уже выученные слова – хоть убей… Ну, давай, родимый, соберись, пошел… и пошел – наконец набрал полную грудь воздуха, приосанился, привычным жестом отодвинул двухметрового молодца в костюме коробейника и двинулся, по-стариковски вперевалочку, в немедленно образовавшемся коридоре к Претенденту. Тот стоял в отдалении, окруженный личной охраной князя Мещерского – молодцы без маскарада, в черных цивильных костюмах, – с тощим букетом гвоздик – не мог на венок для поэта раскошелиться, вернее, мог, не захотел, вражина, все выпендривается… Поклонился Президенту – достаточно глубоко и уважительно… Склонил голову, чтобы лучше слышать и казаться ниже ростом. Это хорошо. Улыбается. Лица Президента не видно. Делает руками жесты. Убеждает. Претендент улыбается. Кивает. Что-то говорит. Кратко. Обнял Президента! Невиданно! Слава Богу, все смотрели на отрубленную голову поэта-имажиниста. Президент повернулся, пошел в сторону Хорькова. Лицо стянулось, как от кислого яблока. Естественно. Иначе быть не могло. Подошел вплотную. – «Будем выигрывать выборы», – процедил сквозь спаянные губы.

Игорь Петрович в жизнь семьи сына практически не вмешивался. Ни времени не было, ни сил, да и не нуждался Павлик в его советах. Иногда – довольно редко – он оказывал сыну помощь: материальную или моральную, и была эта помощь ощутима и своевременна. Павлик знал, кто его папа, какую роль он играет в жизни страны. Он не только знал, но по-звериному чуял ту мощную, гнетущую и недобрую энергию, которая исходила от его отца, ту постоянную угрозу, которая нависала при его появлении или при произнесении его имени. Но в доме на этой теме стояло табу. Ни обсуждать деятельность Сучина-старшего, не муссировать слухи о его делах и свершениях у Павлика было не принято.