Леонид Левин - E-klasse

Мысли Соломона сбились в краски, перемешались, из них вырисовались две руки, которые подхватили его и выдернули из квартиры. Он пробил потолок, другой, затем чердак, крышу. Далеко внизу лаяли собаки, молчали сугробы, схлестывались реки, и тут руки отпустили его, и он, вращаясь как олимпийский диск, летел, набирая скорость. Отступившая мгла оставила после себя небосвод летнего синего цвета. Светло было как днем, но звезды бесперебойно мерцали в дополнение к солнцу, на которое было не больно смотреть. Упал Соломон на траву и весело покатился по ней, не ударяясь. Когда он смог встать, то к огромному своему разочарованию увидел стул. На нем сидела Тортила и смотрела на него уже другими, бесцветными глазами, лишенными сожаления.

– Не получилось, – грустно улыбнулся Соломон, так, как только улыбаются умные люди, когда сильно огорчаются.

– Получилось, – сказала черепаха, голос ее был чужим и безучастным. – Ты перестарался, Шлемочка. Ты перестарался дорогой.

– А где пиявки, головастики, девочки? – Соломон насторожился.

– Двойной ввинтил, и перестарался, дорогой мой мальчик, – говорила бабушка Зеленая, и слова ее казались настолько правильными в тот момент, будто они были ее собственными.

– Бабушка, я умер? – испугался Шлема.

– Ты не умер, ты просто перестарался, – сказала Зеленая. Ее явно утомила эта беседа.

– А трактир? А сосны? Десятки сосен? Сосновый бор? Песок? Белый песок где? – молил Соломон.

Глупая пауза повисла на том свете. Советская актриса изволила исчезнуть, а Соломон застыл, как голый кожаный памятник на траве. Что дальше было? Страшно сказать! Из пустот появлялись люди, животные, дети людей. Женщины были наги и упруги, их мужья были прекрасны, как античные атлеты. Они не были безмятежными, наоборот, они суетились, спорили, росли, исчезали, но все казались равными по значимости, вернее сказать, по незначимости. Соломона никто не замечал, или замечал, но не придавал его присутствию значения. Неожиданно Соломон разглядел как будто кого-то важного, безмятежного, не как все прочие. Тот шел уверенно, он явно опаздывал, и люд перед ним расступался. Он был ниже других ростом, имел аккуратный животик, был лысоват. Между лопаток у него росло одно серое, явно декоративное крыло.

– Гуггенхайм! Колесницу! – прокричал он тому, кого Соломон уже не увидел.

Он проснулся в больнице и вскоре был выписан. Больше он не путешествовал. От него забеременела медсестра, и он женился на ней. Сына договорились назвать Генрихом. У Соломона мало общего с супругой, они редко смеются. За окнами стужа. Дома на той стороне реки, кажется, совсем замело.

Москва 2012

Раз в полгода, я отправляю себя в командировку, например в Дюссельдорф, а сам сажусь за руль и еду на вторую Фрунзенскую улицу. С соседями по лестничной клетке я незнаком. Открыв дверь, я попадаю в свою студию. Не разуваясь, прохожу сквозь незахламленную мебелью комнату на балкон. Присаживаюсь за плетеный столик и, закуривая, разглядываю кораблик, фаршированный туристами и прочими праздными фигурками. Белый теплоход, черная вода, сероватое небо, влажный, теплый, загазованный воздух. Просыпается детское чувство абсолютной свободы и безнаказанности. Никто не знает, что я курю раз в пол года.

Внутри, сбросив всю одежду на одинокий диван, я наливаю в чайную чашку сто пятьдесят граммов коньяка, отмечая прелесть необжитого дома, выпиваю, наливаю еще и возвращаюсь голым на балкон. Бриз, если так можно назвать ветерок над Москвой-рекой, протекающий на высоте девятого этажа, щекочет пальцы ног и гениталии. Я непроизвольно улыбаюсь всему подряд. Своей вымышленной свободе, своей возможности потратить с половину миллиона на эту глупость, синтетическую радость, которая в эту минуту всасывается через желудок в кровь и сводит все, пускай и на время, к тому, что жизнь удалась. Я выключаю телефон, соблюдая правила безопасности полета, и запоминаю время. Через три часа надо будет позвонить из Германии.

Вечером будет сеанс из трех фильмов: «Королевство кривых зеркал», «Хотабыч», и «Добро пожаловать». Других картин в этой квартире нет. Ко второй ленте я стеку с дивана на паркет. После третьего фильма я постараюсь почитать «Трех мушкетеров», единственное, что стоит на полке помимо коньяка. Скорее всего, меня хватит только на иллюстрации. Каждый раз, выходя курить на балкон, я буду всматриваться в темноту Нескучного сада, и будут мне мерещиться то синие, то красные плащи. Проснувшись на следующий день, я обязательно выпью много коньяка залпом, и уходя в дымку, заберу с собой Дюма-папу. Все лучшее в жизни делается залпом, я убеждаюсь. Выстраивая в уме неподдающуюся логике образную цепочку, тянущуюся от гвардейцев кардинала до сталинской архитектуры, я буду пьяно-счастлив, уверенный в своем открытии тайн мироздания.

На третьи сутки я спешно переезжаю на Плотников переулок, вовремя останавливая запой. Там, в дореволюционном четырехэтажном особняке, в моем распоряжении небольшие апартаменты, приятно оформленные, служащие другим целям. Напившись вдоволь, что при моем возрасте и весе измеряется четырьмя бутылками, мне нужно отступить в лежбище, для восстановления. За первые командировочные дни я вымываю грязь из сознания детскими темами, опустошаю тяжелое сердце. Затем, наступает третий, переломный день, когда надо вернуться и подчистить тело.

У подъезда ждут две женщины. Агентство не обмануло. Высокие, молодые, опрятные и неприезжие. В квартире светло, за счет окон-великанов. Немного псевдостаринной мебели, красный кирпич вместо обоев, декоративный камин и огромный попугай, который живет под наблюдением уборщицы в старинной клетке, свисающей по центру гостиной вместо люстры. «Кроссворд» – единственное его русское слово. Георгий болтлив, и в моем присутствии всегда накрыт платком. Но все до одной посетительницы начинают визит с просьбы посмотреть «птичку», и он, наверное, рад их появлению не меньше меня.

Через прозрачную занавеску я наблюдаю, как лучи скользят по вылизанным капотам длинных черных машин. Изредка я перевожу взгляд вниз, на парочку, и щурюсь от удовольствия. В конце – выпитый намедни коньяк как будто выплескивается из недр, выбуренных винтовым высасыванием. «Кроссворд», так провожает гостей Георгий. Упиваясь остатками эйфории, не переодеваясь в халат, я, как мальчишка, принимаюсь пинать подушку, как если бы она была кожаным мячом. Забив стене гол, я окончательно успокаиваюсь. Поглаживая то щетину, то яйца, я деловито звоню в офис, и между дел рассказываю про ужасную погоду, которую наблюдаю по европейскому новостному каналу с выключенным звуком.