Владимир Шаров - Воскрешение Лазаря

Готовясь к смерти, обдумывая, решая, кто ее заменит и как будет идти жизнь без нее, Катя сильно изменилась. Раньше она ходила, словно тень, была молчалива, теперь же, когда выбор окончательно пал на тетку, подробно и откровенно с ней разговаривала, рассказывала, как они жили с отцом Феогностом.

Тетка понимала, что это нечто вроде посвящения, ее признали за свою и теперь говорят то, что чужим знать не положено. Сначала рассказы были чисто бытовые. Жизнь отца Феогноста и Кати давным-давно была отмерена, отлажена, и правила ее тетка должна была заучить наизусть. Особых трудностей для нее здесь не было, она привыкла и умела ходить за людьми, единственное, что поначалу ее смутило, – церковные праздники и посты, которые нарушали заведенный порядок. Тетка была крещена еще в младенчестве, но в ее дальнейшей жизни церковь роли не играла, теперь она должна была начинать как бы с нуля. Впрочем, и тут все оказалось несложно, во-первых, потому, что отец Феогност признавал, то есть выделял из других дней, лишь Рождество и Пасху, а во-вторых, его праздничный стол отличался от постного только чашкой творога и горстью изюма, который он очень любил. Мясо он вообще никогда не ел. Так что разница была невелика, кроме того, последние полгода, когда Катя уже почти не вставала, тетка всему, что было необходимо, обучалась при ней и под ее надзором.

Ко дню Катиной смерти тетка накопила достаточный опыт, и смена келейницы прошла гладко. Однажды тетка даже сказала мне, что, похоже, отец Феогност и не заметил, что Кати больше нет, еще года два или три он, когда окликал ее, обычно называл Катей, а не теткиным именем – Галя. Пока тетка входила в свои будущие обязанности, Катя, у которой появилось много свободного времени и постоянная собеседница, все чаще рассказывала о себе и Феогносте. Я слышал, что если ее не мучили боли, – у Кати был рак легких, – которые ничем, кроме опия, унять не удавалось, она, начав, как и положено, с самого дальнего и безобидного, с детства, быстро добиралась до вещей вполне рискованных, и у них, словно у двух близких подруг, случались на редкость откровенные разговоры. Вот, Анечка, пожалуй, и все, что я знал про Катю, но примерно три года назад тетка за один вечер вывалила на меня чуть ли не полную ее жизнь. Тетку тогда будто прорвало, и она не успокоилась, не пересказав до последнего слова слышанное от самой Кати.

Когда-то в детстве у Кати была наперсница, сестра Ната, теперь же, зная, что у нее рак и жить ей осталось месяца три, она, будто решив исповедаться, выбрала тетку. Думаю, причин было несколько. Главным было то, что в Кате росли обида и раздражение на отца Феогноста. Она ясно видела, что не сегодня-завтра умрет, и никто о ней не вспомнит, и в мире ничего не изменится. Она понимала, что тетка подменит ее легко и сразу, причем так ловко, что отец Феогност вряд ли заметит, что теперь за ним ухаживает кто-то другой. Это как бы унижало Катино служение, и казалось – не могло не казаться – ей несправедливым. В сущности, она отдала Феогносту все, что имела, а тут ей объяснялось, что кандидаток было и есть навалом и любая с радостью делала бы то же самое.

Анечка, милая, я тот вечер помню до мелких деталей. Причина проста: тетка говорила про Катю и прямо на глазах разгоралась. Тетка ведь отчаянно ревновала отца Феогноста к Кате. Это было совершенно безнадежно, и не только потому, что она Кате всем была обязана, что та вылепила из нее вторую Катю – последнее ерунда, тут дело в другом: окружение отца Феогноста было убеждено, что он святой и скоро, едва церкви у нас дадут продохнуть, будет канонизирован. Немалая часть этой святости ляжет на его спутницу Катю, тетке же ничего не достанется. Ясно, что Катю на ее пьедестале следовало хоть как-то подвинуть; конечно, не сделаться больше, но хотя бы от нее отделиться, получить собственную долю. Однако шансов было немного, и тут вдруг самой Кате сил на три – четыре последних месяца не хватило. Почти шестьдесят лет она верой и правдой несла свой крест, а здесь сорвалась, стала себя топить. Да еще щедро, не считаясь и не чинясь. Тетка, когда это началось, не верила своим ушам – несколько жалких месяцев – и все, ты святая: тебе молятся, взывают о заступничестве, а ты с правотой, которую заслужила жизнью, идешь к Христу, просишь Его о помощи. И Он тебе не отказывает: спасает, милует…

Первый раз Катя прокололась в мае, но как-то слабо, и тетка даже не знала, можно ли ее слова вообще счесть за прокол. Уже больная, она ни с того ни с сего сказала, что виновата перед одним человеком, почти что мальчиком, который после суда попал в днепропетровскую психушку, где отец Феогност был в заключении, а она, Катя, работала врачом. Тот пытался перейти нашу границу с Финляндией, а когда поймали, симулировал острый психоз, некому было ему объяснить, что тюремная психбольница хуже любого лагеря. Вдобавок по молодости он совсем не умел себя вести, оттого нарывался на инсулиновые шоки и на галоперидол, так что если сейчас и жив, наверное, полный инвалид. Тетка – ей: а вы-то что могли сделать? Однажды, сказала Катя, когда главврач была в отпуске, я оказалась председателем медкомиссии, и, если бы не побоялась, он бы уже тогда вышел на свободу. У нас было строгое распоряжение: обвиняемых по политическим статьям раньше, чем отсидят две трети срока, не отпускать, а ему не хватало месяца. Я бы, конечно, попыталась, добавила Катя, уж больно мальчик был хороший, даже фамилия Лапонька, Леша Лапонька, если б не отец Феогност. Думала тогда, что пока я ему нужна, рисковать не могу. О ком идет речь, тетка в тот раз так и не поняла, но месяца через два после смерти Кати к Феогносту стал проситься один человек, говорил, что сидел с ним в психушке на Украине и полгода назад уже приезжал в Москву, но Катя, прежняя келейница, его не пустила, сказала, что Феогност болен, и тетка вдруг догадалась, что перед ней Лапонька.

Конечно, ничего из рассказанного Катей, тетка никому, и в первую очередь Феогносту, передавать не собиралась, да и меня, Аня, посвятили в это, в общем, случайно. Несколько лет тетка хранила все в себе, а потом ей тоже сделалось невмоготу, стало необходимо, чтобы кто-то третий как арбитр сказал, права она или нет, когда говорит, что Катя на своей святости поставила крест. Почему, Аня, она выбрала меня, я не знаю, но близких людей у нее было немного, выбирать особенно не из кого. Судя по услышанному от тетки, Катя в последние полгода жизни попыталась провести настоящую революцию, суть которой, если быть кратким, в том, что в их паре – отец Феогност и Катя – главной на самом деле была она, Катя, а отнюдь не Феогност. Конечно, это был бунт, неслыханная гордыня, и тут, пусть даже Катя была права, разницы нет, – Христос нам говорил: блаженны нищие духом, ибо их Царствие Небесное. Больше полувека Катя жила как святая, и вот ей не хватило чуть-чуть, чтобы пройти искус и заслужить место в раю. Тетке было ее жалко, и в то же время она ликовала, ведь теперь ей уже не надо было продолжать Катю – не надо было в главном – потому что не с Кати, а с нее, с Гали, началось истинное служение отцу Феогносту. Про себя же она знала, что у нее сил хватит, она не проколется. Во всем этом я и должен был стать судьей.