Владимир Шаров - Воскрешение Лазаря

Надо сказать, что Нина в общежитии была человеком нелегким, временами Ната сильно ею тяготилась, но о том, что Лемниковой хорошо бы указать на дверь, и слышать не хотела. Спирин нервничал по вполне понятным причинам. За зиму он почти убедил Колю, что его вот-вот должны арестовать и единственный шанс спастись – бежать, бежать как можно скорее. Причем так бежать, чтобы никому и в голову не пришло, что Коля до смерти напуган и хочет одного – где-нибудь затаиться. В итоге Коля начал готовиться к своему знаменитому пешему походу из Москвы во Владивосток.

Еще два-три года назад Коля объяснял Спирину, что вот у него есть идея, пройдя страну насквозь, попытаться убедить, умолить всех этих расколотых Гражданской войной, переполненных ненавистью людей простить друг друга и снова сойтись в народ. Спирин, услышав впервые Колин план, жестоко его высмеял, но с осени он вдруг стал говорить, что этот поход – то, что нужно. С одной стороны, Коля исчезнет из Москвы, где за ним давно и пристально следят, а с другой, поскольку проповедовать он собирается совершенно открыто, не таясь, за ним и дальше будут лишь наблюдать. Об аресте, пока он не дойдет до Владивостока и не станет ясен результат, речь даже не зайдет. Следовательно, четыре года передышки он, Спирин, ему гарантирует. В лучшем же случае, на что, кстати, немалые шансы, «органы» сочтут Колину деятельность полезной и нужной.

В общем, впереди у Спирина появилась реальная надежда остаться вдвоем с Натой, и от Лемниковой под боком, с ее бесконечными требованиями и истериками, он спешит избавиться. К счастью, связи у Спирина были, и к маю, убедившись, что на решительный разговор с подругой Ната не способна, он пристроил Лемникову на агитпароход, собиравшийся плавать по Каме чуть не до середины осени. На пароходе ехала небольшая театральная труппа и три десятка культпросветработников, которые должны были читать для местных жителей, в основном пермяков и коми, разные лекции: в частности, Нина, проучившаяся три года на Высших женских курсах, подготовила несколько лекций по санитарии. Во время первого же рейса у нее начался бурный роман с неким Вадимом, читавшим доклады о международном положении, но когда они вернулись в Пермь за углем, к ним присоединилась жена Вадима Лена. Откуда-то она уже знала об их связи, вдобавок все время была рядом – по распоряжению корабельного комиссара она была придана Лемниковой в качестве помощника – показывать с помощью фоноскопа наглядные материалы. Из Соликамска Нина писала Нате:

«Задним числом я хорошо понимаю, что ехать дальше с ними обоими было недопустимо. Лена и я просвещаем теперь пермяков на пару. Мне это чуднó. Может быть, виновата моя излишняя задерганность или еще что-нибудь, но я бы на ее месте не согласилась сейчас работать вместе. Здесь какая-то ненормальность. А так я рада, что ничего у нас с Вадимом не вышло. С моей стороны настоящего тоже, наверное, не было, просто я не могу скоро его забыть. Все же грустно, что я не нахожу в себе света, который был во время первого рейса. Тогда к нам обоим у меня было что-то теплое и ясное, а теперь одно удивление. Прибавь, что я вижу, что вела себя смешно. Зря, однако, я во всяких мучениях стараюсь видеть красоту. Я начинаю любить эти мучения за красоту, любить свои фантазии и, витая в облаках, не могу с ними расстаться. Получается глупость. Крепко тебя целую и давно жду твоего письма. Нина».

Спустя неделю она послала в Москву письмо, где было: «Во всем есть хорошая сторона. Во-первых, это мне еще один урок жизни; я сразу постарела лет на десять, однако взамен целая куча новых фантазий, снов, сказок, уж не знаю, как лучше выразиться. Я сейчас о Вадиме даже не думаю, но за то, что было, ему благодарна. Он излечил меня от Иркутска. Во мне такая масса доброго, красивого, нежного, ах, если бы я умела писать! Носятся кусочки ритмов и рифм, какие-то образы, какие-то обрывки мелодий, полный хаос, я прямо не могу их в себе удержать. Хочется петь песню, какую поют кочевники, бесконечную, словно путь по степи. Хочется раствориться в ней, уйти далеко-далеко, совсем одной, и петь у костра или на берегу реки. День за днем идти и идти, ловя, как знакомую речь, каждый шорох, понимая, будто надпись, и звериный след, и обломанную ветку. Там я бы нашла свою песню, а спела бы ее – нашла и покой. Впрочем, покоя я не хочу, но и надрыва не хочу тоже.

Ну, хватит. Крепко тебя целую, твоя взбалмошная Нина Лемникова.

P.S. У меня большая неприятность. Из Иркутска написали, что здоровье мамы сильно ухудшилось, у нее грудная жаба, надо лежать в постели, а она прыгает. Что делать, не знаю. Я сейчас иду, будто по канату, того и гляди, соскочу куда-нибудь. Однако пока держусь, держусь».

Оттуда же, Анечка, с камского парохода, от Лемниковой в Москву в июле пришло еще одно письмо.

«Ната, дорогая! Я месяц назад написала огромное письмо, не понимаю, дошло ли оно: ответа, во всяком случае, не получила. В нем было о нашем корабельном комиссаре Павле. Вкратце повторюсь, мне необходим твой совет. Вскоре после того, как мы расстались с Вадимом, Павел предложил мне выйти за него замуж и ехать на два года на Камчатку. Тогда я отказалась, потом засомневалась и постепенно решила, что поеду. В пропавшем письме я рассказывала о своих колебаниях. Теперь же я твердо хочу ехать. Именно с ним, с Павлом, хочу. Правда, недостатков в Павле куча, но они искупаются очень редкими и чудесными чертами. Словом, я беру его, какой он есть. Я хочу с ним вместе идти по моей чудной тропиночке – он спутник хороший, мы откроем новые страны, которых никто не видел. Мы рука об руку пойдем вперед и выше, заберемся туда, куда в одиночку не дойти. Словом, и в жизни, и в работе мы дополним и поддержим друг друга. Да что умствовать?! Нам будет хорошо, будет солнце, свежий ветер, будет все что хотите прекрасного, нежного, яркого, сумасшедшего. Это мое, наше право, и я его завоюю!

Только мамочка… Как же мне быть? Раньше я бы отказалась легко, а теперь не могу. Я себя ругала, срамила самыми жалкими именами, ведь я по-прежнему или даже еще больше ее люблю, и вдруг Павел перевесил… Я в полном рассудке, ни чуточки не теряла голову, я ему сказала, что зависит от мамы, а сама – хочу ехать. Будто сумасшедшая, хочу. Когда я думаю о Камчатке, кругом все цветное, танцует, а оглянешься – тяжелый серый туман и наш пароход гудит, чтобы с кем-нибудь не столкнуться.

Если бы не два года… Как же быть? Могу ли я ехать? Почему-то мне кажется, что все будет хорошо. Там есть постоянная телеграфная связь. А два года, в конце концов, не такой уж длинный срок.

Ната, дорогая, конечно, если маме будет очень тяжело, я останусь. Только она не скажет. Пожалуйста, поговори с ней, позондируй, посмотри, кто из нас должен уступить. Я гадкая эгоистка, но отказаться силы воли нет: эта поездка сейчас для меня – все.