Владимир Шаров - Воскрешение Лазаря

Эта речь была встречена с восторгом, ликуя, и уж совсем вакханалия началась, когда чекисты наконец расступились. Всего несколько часов назад они с огромным трудом, часто и с жертвами, отбили у толпы своего прежнего командира, а теперь, подчинясь приказу из Москвы, той же толпе выдавали его на смерть.

НКВДешника народ принимал бережно и любовно, будто родного сына. В центре площади какие-то умельцы с шутками и прибаутками, но споро, сколачивали помост или на худой конец – козлы, а толпа, легонько хлопая висельника по плечу, подталкивала его к этому лобному месту, напутствовала: «Да ты не бойсь! Ето не больно. Вздернем быстро – даже не заметишь. Раз – и в раю! Иди, иди, милок. Мы уж тебя, сердешного, заждались».

Получаса не прошло, а чекист с петлей на шее стоял на раскачивающихся козлах. Тут же – целая куча добровольцев, готовая их из-под него выбить. Все сделано на совесть. Веревка проверена и туго-натуго привязана к фонарю, не дай бог порвется или развяжется: сорвавшийся висельник – плохая примета. Да вроде бы второй раз вешать и не полагается. И вот буквально за мгновение до того, как чекист должен был расстаться с жизнью, он просит разрешения покаяться перед людьми, которым принес столько горя и столько страданий.

Спирин хорошо знал свой народ и не сомневался, что отказа в последней просьбе никому не будет. Так и вышло – толпа, растроганная до слез, везде плакала и кричала: «Говори! Пусть говорит! Мы тебя слушаем!» Дальше во всех городах чекисты говорили народу, в общем, одно и то же, и у меня, Анечка, мало сомнений, что говорили они именно то, что прошлой ночью по телефону долго и тщательно репетировал с ними Спирин.

Начинали они с признания, что и вправду замучили десятки, сотни невинных душ, что издевались над ними и их пытали. «Но это не от того, – говорил чекист, – что я зверь, что я ублюдок, выродок. Нет, просто я был уверен, все мы были уверены, что и пытки, и расстрелы, и лагеря необходимы. Без них не искупить ни первородного, ни того нового греха, который накопился уже после явления на землю и распятия Иисуса Христа. Поймите, – продолжал чекист, – мы убивали только тех, кто, хоть и не сознавая, мешал сегодняшнему дню, мешал основной, центральной задаче, поставленной партией, – воскрешению всех когда-либо живших на земле людей.

Мне скажут, ну, хорошо, допустим, они и вправду стояли у всех на дороге, действительно были помехой, почему нельзя было не мучить их, не издеваться, а сразу расстрелять? Я отвечу. Мы пытали не потому, что садисты, не потому, что нам нравилось смотреть, как подследственный в собственной крови и блевотине ползает у наших ног, и не для того, чтобы его растоптать, мы требовали от арестованного буквально вывернуть себя наизнанку, рассказать, кто, где, почему; заставляли заложить и предать всех, кого он когда-либо знал, с кем был дружен или вместе работал, и лишь тогда позволяли умереть. Нет, прежде чем дать уйти, мы были обязаны до последней капли уяснить всю его подноготную, обязаны были знать арестованного лучше, чем его знала мать и нянька, жена и любовница. Без этого нам никогда не воскресить казненных такими, какими они были. Миллионы папок следственных дел, которые будто зеница ока хранятся в нашем архиве – подробнейшая топографическая карта человека, на ней обозначен каждый овраг и источник, каждый холмик и тропинка, и именно на нас, на чекистах, теперь лежит задача, пользуясь этой картой, в целости, сохранности, главное же, в полноте всех до одного подследственных воскресить для новой жизни.

И последнее. Наверху, – начальник областного НКВД указывал пальцем на небо, – принято принципиальное решение: признать советский суд „Страшным судом“ и, соответственно, без изъятия зачесть арестованным страдания, которые они приняли из наших рук. Больше они страдать не будут, ад для них кончился навсегда, пришло время воскресения, время вечной жизни».

Ты, Анечка, конечно, видишь, что многое из сказанного тогда народу восходит к Колиному волоколамскому письму, однако если у Коли яркие, но, увы, оторванные от земли мечтания, здесь все додумано и докончено – словом, готово для реальной, практической жизни. Видна рука Спирина. Вообще их союз был на редкость естествен и обоим явно на пользу.

Еще когда чекист говорил, в толпе, окружавшей помост с висельником, началось странное, похожее на броуновское, движение. Какие-то люди без суеты, но твердо и неуклонно с разных сторон пробирались ближе и ближе к виселице. Скоро они оттеснили добровольцев, только и ждущих знака, чтобы выбить козлы из-под ног НКВДешника, и, едва тот закончил последнее слово, народ, еще недавно спаянный ненавистью, единый, вдруг обнаружил, что висельника окружает кольцо защитников, готовых пойти на смерть, лишь бы не дать ему погибнуть. И это, Анечка, были отнюдь не спиринские чекисты.

Думаю, ты скажешь, что, наверное, одна часть народа ему поверила, а другая – нет? Ошибаешься; поверили все, на краю могилы врать мало кто осмелится, да и говорили НКВДешники с редкой убежденностью. Тем не менее их речи раскололи народ столь же глубоко, как недавняя Гражданская война. Что же произошло, и кто из прежних врагов встал теперь на защиту чекиста, был согласен за его жизнь отдать собственную? Ты удивишься, Анечка, но ими были родственники казненных и погибших в лагерях. Поверив НКВДешнику, они поняли, что, если его повесят, они второй раз, причем теперь окончательно, бесповоротно отправят близких на смерть. Казнят их так, что не поможет ни реабилитация, ни спасение; убьют не только родных, заодно и всех общих предков, потому что линию рода, коли она прервалась, больше не склеить. Убитый не восстановит своего отца, тот – своего и далее, далее. В будущем счастливом мире, где люди будут жить, окруженные семьей, родными, жить родом, лишь они останутся печальными и неприкаянными; и все потому, что однажды поддались гневу и на кровь ответили кровью. Спирин, конечно, рассчитал все гениально.

Кстати, Анечка, не думай, что это было минутным настроением, забегая вперед, скажу, что тогда же, причем сразу по всей стране возник трогательный и одновременно торжественный ритуал «приема в члены семьи» следователя, который вел дело погибшего. В газетах, по радио происходившее освещалось любовно и на редкость подробно. Чекист становился на колени перед старшим в семье, и тот, прощая и благословляя, клал ему на голову руку. Дальше следователь вставал и целовался с каждым из новых родных, сначала в лоб, потом в губы, затем по очереди в правую и левую щеки. После четырехкратного целования он делался не просто член семьи, а как бы заменял ей покойного. В свою очередь, его долг был, не жалея ни сил, ни времени, главное же – раньше собственного отца воскресить им убитого.