Владимир Шаров - Воскрешение Лазаря

Лапонька в бригаде, которая работала на крыше, был вторым человеком, имел с десяток благодарностей, посему и характеристика получилась отменная; Катя, если бы она рекомендовала Лапоньку к освобождению, не многим бы рисковала. Но она знала, как не любит его Костина, и побоялась. В итоге Лапонька просидел в Липецке еще три года. Для него самых тяжелых. Уверенный, что его так и так сгноят, он пошел вразнос, и когда в семьдесят шестом году освободился, был полным инвалидом.

Тем не менее, Аня, благодаря тетке Лапонька и на Катю не держал зла. После моего переселения в Рузу он всякий год стал меня навещать. Жил по неделе, по две, иногда помогал разбирать бумаги, а больше просто сидел у печки, грелся. Рассказывал о больнице, о детстве.

Некоторые истории были довольно странные. Как-то он сказал, что когда был маленький, его любимой игрой был морской бой. С двоюродным братом, своим ровесником, он мог гоняться за чужими кораблями сутки напролет и вдруг тут же объявил, что в России ничего, кроме бесконечной войны, и не было. Он часто так перескакивал. Бывало, долго, монотонно – я уже не следил, – объяснял правила и хитрости того же морского боя, как опередить врага, потопить его корабли, рисовал графики, делал расчеты – сложной математики тут не было и не могло быть, чересчур мáло было кораблей и малó само море – спасаться, в сущности, было негде. Наконец графики надоедали, и он переходил на психологию. Двоюродный братец быстро его разгадал, заранее знал, где он поставит корабли, и топил их, как Корнилов турецкие под Синопом. Лапонька о собственных поражениях рассказывал с таким воодушевлением, что я не мог понять, чего ради он играл: или врет, что брат всегда выигрывал? Думая, врет или не врет, я каждый раз пропускал, не замечал, что Лапонька давно говорит о другом. Тон был прежний, восторженный, но о братце речи больше не шло, и море было настоящее – весь мир. Это было море греха, а по нему плавал огромный ковчег на манер Ноева – Россия, на котором спасалась истинная вера и вообще все «не грешники». Ковчег был столь велик, что и сейчас здесь с радостью, ликованием принимали любого, лишь бы он отказался от греха и неправедной жизни.

В лапонькиных восторгах по поводу русской святости было не много нового, пожалуй, даже меньше, чем в перипетиях морских боев с братцем, я опять начинал тосковать, но тут делался другой маневр, и теперь оказывалось, что огромный бескрайний океан греха – сама Россия, а по ней плавают разные – кому какие по нраву – ковчеги спасения. Были старообрядческие корабли, скопческие, хлыстовские… Особенно странно смотрелись сумасшедшие дома, в которых спасались тысячи тысяч. В грязи, тесноте, но спасались – сомнения нет. Так что у Лапоньки получалась, с одной стороны, некая иерархия океанов греха, а с другой – иерархия ковчегов. Кстати, ведь верно, что есть разные ступени, круги зла и разные праведности. И с сумасшедшими домами понятно: когда мир помешался на зле, и впрямь спастись можно только в психушке.

Я это довольно быстро обдумывал, как мне казалось, начинал Лапоньку догонять, но он на вороных мчался дальше. Оказывалось, что и с сумасшедшими домами не просто. Раньше, действительно, в них спасалось много хороших, честных людей, в том числе один епископ, который в двадцатые годы, чтобы себя и свою веру сохранить в чистоте, принял личину юродства, однако в пятидесятые годы психбольницы захватил, взял на абордаж враг, и теперь больше, чем там, зла и греха нигде не найдешь.

Про епископа Лапонька пока забывал и начинал рассказывать о нравах тюремных психиатрических больниц, в основном о своей, Липецкой. Рассказывал, что Костина, расставив ноги, чуть не до пупка задирала юбку, а ему было двадцать пять лет и уже шесть он ни разу не имел дела с женщиной. Не знал, выйдет ли когда-нибудь отсюда или так тут и загнется. Эта блядь год за годом гноила у них всех, кто сидел по политическим статьям, а сама, курва похотливая, завела любовника, который убил собственную жену и, чтобы не попасть на зону, симулировал сумасшествие. Каждый день вызывала на осмотр и прямо в кабинете трахалась. Потом вовсе его освободила, сказала Кате, что с подобным богатством – у ублюдка был редкостный величины член – держать в больнице грех. После войны по стране вон сколько баб неустроенных. В общем, пожалела и себя, и баб.

Лапонька еще долго рассказывал, как они жили в Липецке: про санитаров-садистов, и тех, с кем удавалось ладить, про врачей им под стать и обычных, нанявшихся сюда из-за полуторного оклада, больших отпусков и ранней пенсии. Но и эти здешние правила соблюдали строго. Особого зла в них не было, если можно было не делать плохое, они не делали, впрочем, и плохое, если было приказано, тоже делали. Отсюда он снова выруливал на епископа и Катю.

Врачиха не хуже и не лучше других, с зэками она вела себя ровно, за исключением епископа, ради него Катя готова была на все. Забыв, что повторяется, Лапонька снова рассказывал про случай, когда одного ее слова было достаточно, чтобы он освободился, но она промолчала. От Кати к морскому бою, от морского боя к Кате он крутил и крутил. Попадал в колесо и, будто белка, не мог из него выбраться.

Ты не думай, под одной крышей нам неплохо. Он такой человек, что вокруг ничему не мешает, а с другой стороны, я ведь понимаю, что тетка вместе с отцом Феогностом и Катей там, у себя на небе, наверняка радуются всякий раз, когда Лапонька ко мне приезжает. И что сейчас он, найдя мою избушку пустой, решил здесь остаться, они тоже довольны. Кстати, оба месяца Лапонька не просто содержал все в отменном порядке, но и, чего я никак не ожидал, продолжил разборку архива.

Я Лапоньку, конечно, сильно недооценивал. Сидел он рядом со мной и сидел, рассказывал, иногда немного помогал, однако рассчитывать на него всерьез мне и в голову не приходило. А он оказался человеком очень приметливым, все запомнил, во все вник и работал не только споро, но и разумно. В общем, переделывать за ним ничего не пришлось.

Второго моего нынешнего постояльца я раньше даже не знал. В XIX веке окрестными землями владели Апраксины, и до двадцать четвертого года на соседнем холме у реки стояла красивая шатровая церковь Великомученицы Варвары, их родовая. Потом ее разрушили. Кладбище, где могила отца, было при ней. Незадолго перед Крымской войной тут был похоронен Алексей Апраксин, убитый на дуэли поручик гвардии двадцати лет от роду. И вот мать, которая, по рассказам, приходила сюда к сыну каждый день, в любую погоду, приказала построить над его могилой небольшую гробницу, ближе к зиме в ней сложили и печь. В этой апраксинской усыпальнице год назад, после того, как собственные дочери, будто короля Лира, выставили его из дома, поселился старик – бывший рузский архивариус. В отличие от нас с Ириной, воскрешать он никого не собирался, просто жил, мы и знакомы не были. Но стоило мне уехать, Лапонька с ним сдружился, привадил его, теперь он тоже помогает разбирать бумаги.