Владимир Шаров - Воскрешение Лазаря

Анечка, прошедшая неделя была у нас бурной. Настроение по несколько раз на дню гуляло – то ликование, то горе, которое и сравнить не с чем. Теперь все успокоилось, но на ноте довольно грустной. Есть старое правило: что для одного хорошо, для другого – нож острый, и тут ничего не поделаешь.

В прошлом письме я тебе изложил, как на Рузском кладбище поселилась Ирина, но почему заговорил о ней, честно говоря, не помню. Не помню, и писал ли, что пойдет ниже; если писал, извини за повтор, однако без этого объяснить ничего не сумею.

Недели за три до моего возвращения в Рузу к Ирине опять приехал Кротов уговаривать на вторую поездку в Инангу. Конечно, не сейчас, не в январе, когда там морозы за сорок, снега по плечи и вдобавок полярная ночь. Ехать он собирался в июне-июле и то, естественно, если Ирина согласится. Прибыл он не с пустыми руками. Дом культуры в Старой Ладоге, которым Кротов ведает, принадлежит маленькому приборостроительному заводу, последнее время он, как и другие военные заводы и заводики, простаивает, но народ, что там работал, разбежался еще не весь. Молодые ушли, а кому за пятьдесят, чуть не поголовно остались. Во-первых, заказы редко, но случаются, соответственно, капают и небольшие деньги, главное же, здесь жилье, здесь они все и всех знают, а на новом месте в их годы прижиться, конечно, трудно. В общем, делать они умеют многое, а делать им нечего. И вот для Кротова – они, похоже, его любят – был сконструирован прибор, который на два метра в глубину видит сквозь землю. Нечто вроде миноискателя, только легкий и реагирующий не на металл, а на стекло. Как он там находит бутылку, я не знаю, то ли из-за свинца, который добавляют, когда варят стекло, то ли волны, что он испускает, в пустотах ведут себя по-другому. Когда Кротов его привез и демонстрировал Ирине, он подробно все объяснял, даже говорил, что прибор настроен именно на болотистую почву, такую же, что и в Инанге. А раз так, раскапывать чужие могилы больше не придется: он, Кротов, сам со своим прибором обойдет кладбище и точно определит, где похоронен Серегин.

Прибор вроде бы работал хорошо, они без меня проверяли его добрый десяток раз: зарывали бутылку из-под пива, правда, не в землю, а в снег, и он ее точно находил. Но Ирина все равно была в ужасе. Противостоять кротовскому напору она не умела, вторично же оказаться в Инанге отчаянно боялась. И здесь ей повезло.

Я уже тебе говорил, сколько писем и документов они без меня разобрали, сколько всего интересного раскопали. Я и раньше знал, что там много всего, но сам то ли по невнимательности, или просто не было фарта, находил немного. А когда был в больнице, пошла прямо лавина. Оставшись без меня, они четверо, включая Кротова, чтобы не запутаться, поделили папки между собой, а дальше положили за правило каждый вечер подробно, с деталями, даже с зачитыванием цитат, рассказывать друг другу, что за день разыскали. Тут и начались находки.

Когда я вернулся, было решено, что прежде всего прочего меня надо ввести в курс дела, дать хотя бы общую картину происходящего, а дальше, как и до больницы, я продолжу разбирать Колин архив. Оказалось, что кроме папок Коле еще принадлежит небольшой кожаный баул, о котором я и думать забыл. Без меня в него как-то залез наш архивариус и, помимо другого, обнаружил Колино завещание.

Примерно за полтора года до смерти тетка написала Коле письмо, где рассказала о Наде – жене, теперь уже вдове Моршанского. В письме были и слова отца Феогноста, что если кто и знает о рукописи его «Пятьдесят восьмой статьи» – была ли она в природе, если была, действительно ли изъята КГБ и уничтожена или, может быть, хранится в тамошнем архиве, – то это Коля. Тогда, сколько тетка ни умоляла, Кульбарсов, ей не ответил. Позже было другое письмо, где тетка писала, в каком состоянии умирал Моршанский, и что Надя, когда он был на смертном одре, перед всеми ему поклялась, что разыщет рукопись и опубликует. Но Кульбарсов снова промолчал. А прямо перед больницей – тетка уже давно была в земле – разбирая ее бумаги, я вдруг наткнулся на этот баул. Но руки до него так и не дошли.

В завещании Коля написал, что после смерти все его имущество должно быть передано тетке; если же к тому времени ее не будет в живых, человеку, которого, умирая, она выбрала себе в наследники, – получается, что мне.

Почему руки до баула дошли только сейчас, не понимаю. Возможно, потому что Колины письма хранились отдельно, в двух толстых папках; думаю, сама тетка их и вынула, хотела прочесть, но успела ли – не знаю. Впрочем, для дальнейшего это не важно.

Первое, что попалось в бауле, была обычная общая тетрадь, где Коля в последние годы жизни, то есть 91–93-й, записывал цены и свои ежедневные траты, вплоть до соли и спичек. Что сколько тогда стоило, как жили люди, особенно старики, я, конечно, не забыл, и все равно эти сделанные вкривь и вкось записи поразили бы любого.

Кульбарсов получал минимальную пенсию: у него не набирался стаж, да и должности, соответственно – зарплаты везде, где он работал, были очень маленькими. И вот он ежедневно по копейке отчитывался, на что и куда пошли деньги. Сначала пенсия расписывалась на месяц вперед, выходило нечто вроде советского плана, а дальше, день за днем, подводился итог – реальные перетраты и изредка – экономия. Человеком Коля был въедливым, аккуратным, вдобавок власти, наверное, еще с тридцатых годов, боялся панически и третьего числа каждого месяца, лишь только ему приносили пенсию, шел в сберкассу и платил за квартиру, свет, газ, телефон; жил он, кстати, по-прежнему в коммунальной квартире в Спасоналивковском.

Из-за того, что цены непрерывно росли, после квартиры он сразу на месяц закупал самые дешевые макароны, картошку и лук. Это плюс хлеб и было его едой. Оставшиеся деньги уходили на курево. Сначала на день шло две пачки «Дымка», затем он сменил «Дымок» на более дешевый «Беломорканал», кончил же махоркой и самокрутками. Кроме того, экономя, он постепенно ужал себя до десяти папирос. Никаких приработков у Кульбарсова не было, бутылки по мусорным бакам он не собирал, но когда удавалось выгадать на махорке, у бабки из соседней квартиры покупалась четвертинка самогонки; добавочные пятьдесят граммов она ему наливала на пробу. Четвертинки Коле хватало на два дня, но подобную роскошь он мог позволить не чаще трех раз в месяц.

В общей тетради были не только цифры; обнаружив, что переплатил за картошку или выкурил не десять папирос, а, например, двенадцать, соответственно, о четвертинке нечего и думать, он ярился буквально до одурения. И через страницу, и через две матерно ругал себя, а заодно и правительство. Я понимал, что лет через пятьдесят – сто для любого, кто станет изучать наше время, тетрадям Кульбарсова – их там четыре – цены не будет, но сам читать все это подряд не смог: просмотрел половину первой, по несколько страниц в других – везде было то же самое, и вернул баул архивариусу.