Николай Мамаев - Рейс на Катар (сборник)

Пряник слушал и чувствовал, как шевелятся волосы на голове от этого жуткого рассказа. Кто бы мог предположить здесь, в благополучном демократическом Кламате, что где-то к власти все еще приходят тираны вроде Шейда. Разве такое возможно в наши дни? Он и Пьер сидели в джакузи, окруженные приятным клокотанием, неспешно потягивали «Кристалл». Пряник предложил Пьеру остаться: они могут жить здесь вдвоем. Слегка опьяневший Пьер тяжело вздохнул и отрицательно покачал головой:

– К сожалению, не все так просто, мой друг. Мне придется вернуться в любом случае. Я не могу бросить мать.

– Но ты можешь вернуться за ней и привезти сюда! Здесь поселится вся твоя родня, если это потребуется! Места хватит на всех! – воскликнул Пряник.

– Кроме матери, у меня никого нет. Благодарю за столь великодушное предложение, мой друг, – Пьер скромно улыбнулся.

– Ты должен попробовать! Ради своей же безопасности! Ради нас! – не унимался Пряник.

– Клянусь, сделаю все, что в моих силах, – прошептал Пьер и придвинулся ближе к любовнику, – ну а сейчас я помогу тебе расслабиться.

12 ноября 7:40 вечера

Двое молодых людей покидают роскошные апартаменты. Один из них небрежно волочит за собой большой черный чемодан, другой – тот, что повыше ростом, – идет рядом, засунув руки в карманы плаща. На лицах обоих волнение. Они заходят в лифт и опускаются на первый этаж. Преклонного возраста консьерж учтиво кланяется господам. Господа тем временем выходят на улицу, продуваемую тревожным осенним ветром. Молодой человек с чемоданом на мгновение останавливается, для того чтобы поднять ворот короткого черного пальто. Его ухоженные тонкие брови сходятся на переносице. Он что-то говорит своему спутнику, о чем-то спрашивает его. В ответ тот вскидывает руку в направлении газетного киоска, рядом с которым стоит роскошный автомобиль. Молодой человек, тот, который остановился, чтобы поднять ворот пальто, вновь хватается за ручку чемодана. Оба изящной неторопливой походкой плывут по направлению к роскошному автомобилю.

Час спустя в стеклянной коробке аэропорта, заполненной разноцветными сувенирными лавчонками, закусочными и банкоматами, среди натыкающихся друг на друга взволнованных пассажиров и встречающих, молодые люди сливаются в объятии, что-то шепчут… Через мгновение они будут вынуждены расстаться.

Сработал датчик движения, и громоздкие стеклянные двери бесшумно расползлись в стороны. Пряник сделал шаг и очутился на улице. Приятный летний ветерок тут же подхватил его волосы и заиграл ими. Оставленный позади трехсотсемидесятишестиметровый бетонный фаллос невозмутимо упирался в небо. Пряник начал спускаться по ступеням, но внезапно ощутил сильное головокружение. К горлу подступил ком. Пряник подумал, что сейчас вот-вот потеряет сознание, скатится вниз и разобьет голову об асфальт – на этом для него все и закончится. Но, к счастью, этого не произошло. Он сделал три глубоких вдоха и опустился на одну из ступеней. Стало легче. В поисках лекарства Пряник машинально сунул руку в карман брюк. Сегодня ему предстояло принять важное решение. А все важные решения должны приниматься исключительно на свежую голову. По крайней мере, так утверждал его старик. Желто-зеленые капсулы запрыгали по ступеням вниз.

Я решил немного сократить свой путь и сошел с пыльной грунтовой дороги. Теперь мой маршрут пролегал через поле. Мне снова было восемь. Несмотря на то что стояло раннее утро, солнце уже заметно припекало макушку. В воздухе пахло свежими коровьими лепешками, ноги вязли во влажной траве. Легкие парусиновые брюки, что были на мне, моментально промокли и отяжелели. Но я совсем не переживал по этому поводу. В данный момент мне было совершенно наплевать, сохранят ли брюки в ближайшее время свою девственную утреннюю белизну или же до того измараются, что их невозможно будет отстирать. Даже если бы сейчас я вляпался в одну из этих бесчисленных коровьих лепешек, которыми было усеяно поле, или же поскользнулся и упал в лужу, я бы просто поднялся на ноги и продолжил свой путь. Да, я даже не стал бы пытаться оттереть налипшую грязь. Пускай бы впитывалась себе на здоровье. Грязь, подумаешь – грязь. Ну и что с того? Тем более я вообще больше никогда не собирался носить брюки, трусы, носки или гольфы. Ну и, конечно же, обувь. Ее я никогда не любил, потому что от любой пары туфель, неважно, моей ли собственной или чьей-то чужой, непременно воняло. Боже! Еще как воняло! Может быть, все дело было в моих огромных ноздрях или в физиологической особенности строения моего носа? Он, кстати, тоже был немаленьким. Этого я точно не знал, но то, что вся обувь во вселенной непременно воняла, не вызывало никаких сомнений. Впрочем, я был рад, что в скором времени избавлюсь от этого бремени.

Продвигаясь вперед, я вспомнил о маме, и мне захотелось плакать. Только теперь я понял, насколько она одинока была все это время, а я, я – это та тоненькая соломинка, за которую она держалась последние годы. Она всегда была очень доверчивой, а я всегда оставался неисправимым лжецом. Я соврал ей и в этот раз: сказал, что встану с первыми петухами, потому что хочу сходить по грибы. Для пущей убедительности даже взял с собой старую плетеную корзинку. Бабушкину корзинку. Вот, мне снова восемь. А она лишь кротко улыбнулась, кивнула и отправилась спать на второй этаж. Неужели ее материнское сердце не екнуло в тот момент? В момент моего вранья. Но что мне еще оставалось делать? Не мог же я, в конце-то концов, выложить ей все как есть! И вот я подумал, что лучше соврать, чем не сказать ничего вообще. Подумал, что так будет лучше для нее, потому что был твердо уверен, что мне не придется терзаться по этому поводу. Она запомнит это вранье, и, может быть даже, однажды ее согреют эти слова, пускай фальшивые, но сказанные из лучших побуждений. Ведь так? Ведь так? Слышишь ты меня? Слышишь? Скажи, что слышишь меня и что уши твои не забиты овсяной кашей!