Дмитрий Поляков (Катин) - Скользящие в рай (сборник)

– Хочешь еще? – чуть слышно спрашивает она.

Я поворачиваюсь к ней, пытаюсь поймать ее взгляд, но она упорно смотрит прямо перед собой в обои и курит.

– Нет, – говорю я.

– Что-то не так?

– Да, – говорю я, – что-то не так.

– Что? – Она все-таки замечает мой взгляд.

– Я не знаю.

– Что?

– Что-то во мне.

– Болит? – Ее огромные глаза заполняют собой все пространство.

– Да, – говорю я.

Мы молчим долго, очень долго. Потом я говорю:

– Мне некуда идти. Хотя у меня есть дом. Но почему-то идти некуда.

Вдруг она прижимает мою голову к своей груди и порывисто целует.

– Это в-временно, – шепчет она. – Это не на-авсегда.

Я сажусь в постели и обнимаю ее как родного, близкого мне человека. Сердце мое болтается, словно увесистая картофелина в пустом ведре. Кажется, весь мир сконцентрировался в этом теплом, отзывчивом теле. Она дышит тяжело и неровно. Откинувшись на подушки, я говорю – не ей, а куда-то в пространство, ничуть не рассчитывая на ее сочувствие:

– А что будет потом, когда пройдет это?.. Ясность ушла, сменилось время. И мне душно… Я не знаю, что со мной, но это не дает мне дышать.

Она стискивает мою руку. Я облизываю сухие губы.

– Что же это такое – это? Это – я? Или моя пустая душа? Или мое прошлое, которое укатилось назад спутанным комом, бесследно? Иногда мне хочется уехать. Куда-нибудь к морю, далеко. Все хотят бежать от себя непременно к морю… Забавно. Как будто море растопит грусть или, на худой конец, утопит тебя самого. И ты станешь рыбой. Или медузой без мозгов и страстей. Как это хорошо, когда без мозгов и… Я с трудом переживаю день. Один день. А сколько их еще? Тысячи?.. Это похоже на бессмертие.

– Кем ты был раньше? – спрашивает она.

– Архитектором.

– Здорово.

– А теперь я игрок. Я не хотел быть игроком. Мой друг не хотел быть барменом. Мой сосед не хотел быть безработным алкоголиком. И все мы не хотели быть тем, кем стали, и жить так, как живем.

Мы молчим, крепко обнявшись. Потом я говорю, оглядывая ее тело:

– Ты могла бы стать балериной. У тебя красивая фигура.

Она то ли усмехается, то ли ее лицо искажается болезненной гримасой.

– Стать ба-алериной в Алапаевске н-невозможно. А здесь, у вас, невозможно стать вообще нн-и-икем.

– Неправда. У нас тут очень даже легко стать никем.

– Т-тебе надо сосред-доточиться. С-собраться.

– Зачем?

– Чтобы жить.

– Боже мой, всего-то?

– П-просто жить, и все.

– Я больше не могу – просто.

Тыльной стороной ладони я чувствую, как увлажняются ее глаза.

– Что ты? – спрашиваю я.

– Мне жалко тебя, – шепчет она.

Я не в силах скрыть свое потрясение.

– Тебе жалко меня? – Я осматриваюсь вокруг. – Тебе? – Рывком я притягиваю ее лицо и осыпаю его поцелуями. Она пытается улыбнуться. Потом мы опять затихаем. Мне кажется, я никогда не оставлю ее.

– Этот шрам, – говорю я, – откуда он у тебя?

Она высвобождается из моих объятий, натягивает простыню и усаживается, обняв руками колени.

– Еще в род-доме. Всех н-оворожденных положили в какой-то к-контейнер под лампу, чтобы по-оддерживать ну-ужную температуру, потому что роддом отапливали п-плохо. Мне не повезло. Я оказалась сли-ишком близко к лампе, которая сожгла мне щеку. От б-болевого шока меня п-полупарализовало, но это прошло. П-правда, левый глаз с тех пор н-не видит. Довольно? Ничего красотка?

– Странно. Будто я уже это слышал.

Исподлобья она швыряет в меня отчужденный взгляд.

– Ничего странного, – глухо говорит она. – Ты здесь уже был.

Поздняя ночь. В палисадниках какие-то темные личности жгут костры. Круглосуточные пикеты на главных магистралях, состоящие из обозленных, полуголодных, трезвых, как ни странно, людей. Картинки, напоминающие революционные бдения в семнадцатом. Только на сей раз это не солдаты и матросы, а народ всякого сословия. Они неплохо организованы, они настроены решительно.

Я обхожу их стороной, дворами пробираясь к дому. Лифт не работает, на пятый этаж поднимаюсь пешком. Возле моей двери, прямо на ступеньке, съежившись, спит Кристина. Стараясь не разбудить ее, я осторожно открываю дверь и хочу взять девушку на руки, но она сразу просыпается и начинает бормотать сонную ерунду, невпопад: как потеряла свои ключи, как ей все надоели, как она соскучилась и как ей дурно, в каких клубах была и прочее, прочее – боже мой! Едва дойдя до постели, она падает на нее, не раздеваясь, мгновенно улетая в глубокий предутренний сон. Я стаскиваю с нее туфли и иду в ванную. Там сажусь на край ванны и долго сижу без мысли, разглядывая свои руки. Как-то Кристина вытащила меня в консерваторию на какой-то фортепьянный концерт. Наблюдая за происходящим, я тогда подумал, что пальцы у пианиста напоминают разбегающихся тараканов. Такой был виртуоз. Мои пальцы похожи сейчас на лапы свежесваренного камчатского краба, безвольные, мокрые.

Звонит телефон. На десятом звонке заставляю себя встать, пойти в кухню и снять трубку. Это мать. Медленно понимаю – это мать. Она возмущена моим давним отсутствием и тем, что я не поздравил дядю Колю с днем рождения.

– Ты никогда не был внимательным мальчиком, – говорит она. – Коля так много для нас делает. Я не понимаю, что происходит. Кругом какие-то баррикады. Может, ты мне объяснишь. Может, лучше уехать на дачу. Соседка сказала, что цены удвоятся. В таких случаях лучше всего закупать крупы. Так поступали всегда, когда повышались цены на продукты. Что ты молчишь, а?

Но я уже не молчу. Набрав полные легкие гнева, я хриплю, выпучив в зеркало глаза:

– Ты почему распускаешь сплетни?! С чего ты взяла, что я хочу жениться на Кристине? Меня уже весь город поздравил! Кто просил тебя звонить Назару и распускать сплетни?!

Секундное замешательство. Я успеваю перевести дух, как вдруг слышу в трубке восторженный голосок:

– Как он танцевал!

– Кто? – шепотом спрашиваю я.

Кажется, сейчас свихнусь.

– Нет, как он танцевал!

– Смерти моей хочешь? – Бедный лоб мой покрывается испариной. – Ты о чем, родная? Кто танцевал?

– Папа. Перед смертью.

– Все, – скриплю зубами, – до завтра, – и вешаю трубку.

Через минуту телефон звонит опять, так же настырно. Из последних сил встаю с края ванны и плетусь к аппарату. Ну разумеется, мать. Она считает, что я уже остыл. Этот тип человека для меня наиболее труден и даже тяжел. Актриса-неудачница с многообещающим стартом – что может быть проблематичнее? Она режет правду-матку, хотя для этого у нее меньше оснований, чем у случайного собутыльника, поскольку общаться с ней я начал в том возрасте, который вообще не располагает к общению, и то лишь потому, что, испытав себя в кино и сразу в главной роли, затем содержанкой у какого-то ресторатора и, наконец, набожной служкой при храме и во всем, конечно, разуверившись, она набросилась на меня, как на последнее препятствие к своему душевному согласию. До встречи с ней меня воспитывал отец. Мой младший брат остался у нее, превратившись, в конце концов, в гомосексуалиста. Как только умер отец, она постепенно залезла в мою жизнь по самые локти, которые я никак не решаюсь отгрызть.