Дмитрий Поляков (Катин) - Скользящие в рай (сборник)

Он подошел к высокому, плоскому шкафу, чтобы выбрать себе кий, и принялся осторожно, с безразличным видом приподнимать их один за другим, держа турняк на кончиках пальцев, как будто взвешивал. Феликс выставил чашки с дымящимся кофе на стойку.

– Пожалуй, – согласился он. – Как вам будет угодно.

Глеб кивнул, по-прежнему стоя спиной к Феликсу.

– И какие будут ставки?

Феликс остро посмотрел ему в затылок и тихо, но внятно произнес:

– Жизнь.

Ничто не изменилось в позе Глеба. Она замолчали. Наконец Глеб взял первый попавшийся под руку кий, поставил его турняком на мысок своего ботинка и, не оборачиваясь, сказал:

– Вот как?.. – Помолчал. – Вам надо острых ощущений. Я ожидал чего-то такого. – Голос его был неподдельно спокоен. – Но вы сильно рискуете.

Феликс сделал маленький глоток кофе и, держа в руке чашку, подошел к Глебу. Каблуки его ботинок звонко стучали по идеально отполированному паркету. Выбрав кий, он медленно, еле слышно прошептал:

– Что ж. – По скулам прокатились желваки. – Проигрыш облегчит мою совесть. В то время как выигрыш защитит мою честь. Любой исход приемлем.

Глеб повернул к нему свое несколько бледное, но привычно равнодушное лицо, холодно прищурил глаз, как бы закрывая его от дыма сигареты.

– Хорошо, – сказал он и, резко отойдя к столу, снял с пирамиды треугольник. – Будем разбивать? Или по правилам – вбросом?

– Берите ваш кофе. А то остынет.

Глеб подошел к барной стойке и отхлебнул кофе, при этом крепко обжегся, но все-таки проглотил раскаленный напиток, не подав виду.

– Вероятно, вас удивляет величина ставки, – возобновил экзекуцию Феликс. – Ведь жить означает вживаться в жизнь. А когда вживешься, так больно бывает отрываться от нее. Но вы – мастер, и мне всегда хотелось сыграть с вами по-крупному. Впрочем, любая ставка может оказаться мыльным пузырем. – Он впился взглядом в лицо Глеба. – Ведь если посмотреть иначе, то самое тяжелое во всех печалях – это необходимость жить дальше.

– Ставка есть ставка, – сказал Глеб сухо. – Когда ее принимают, то начинается игра. И только. Величина ставки, равно как и ее смысловое наполнение, меня, в сущности, не интересует.

Кинули жребий, начать выпало Феликсу. Тот задумчиво повертел белый биток в крепкой, уже покрытой пигментными пятнами руке и небрежно вбросил его на поле, ударив им красный шар. Игра пошла. Какое-то время тянулось молчание, затем после неудачного удара при передаче очереди Феликс заметил:

– Вы вяло играете сегодня, без настроения. Дважды я мог объявить miss. В другой раз обязательно объявлю.

– Miss объявляется судьей, – сказал Глеб. – А вы не судья, Феликс. Вы – игрок. В данном случае.

Вскинув бровь, Феликс медленно отошел к стойке. Черты лица его отвердели. Он плеснул в стакан немного виски и засыпал льдом.

– Интересное замечание, – хмыкнул он. – Давно не ощущал я себя простым игроком.

– Не знаю, что вы имеете в виду, но можно предположить, что при иных обстоятельствах не всякий решится не то чтобы объяснить, но даже понять вашу роль.

– Хитро выкручиваетесь, – усмехнулся Феликс и хлебнул виски. – Хотите меня оскорбить?

– Упаси Бог. – Глеб принялся канифолить кий. – Но чтобы тот судья, – он показал пальцем наверх, – не объявил мне miss, забиваю подряд три шара, а потом нарываюсь на штраф. – Действительно, двумя сильными ударами он забил красный и синий шары в лузу, затем эффектно, с оборотного, залепил красный и получил штраф, осознанным ударом вразрез отправив в лузу зеленый. – Вам хочется продолжить эту партию? – спросил Глеб, присев на борт.

– Hic terminus haeret, – пророкотал Феликс, приближаясь к столу. – «Эта цель неизменна». Вергилий, душа моя. Можно ли ослушаться? – Он взглянул на противника колко, как смотрят на врага. – Думаете, я поддамся вашим фокусам? Лучше налейте себе виски.

Феликс обошел стол.

– Все, что хотите, но цель должна оставаться неизменной, – промурлыкал он. – Знаете, я, пожалуй, повторю ваш фокус – три шара подряд. И никакого штрафа в конце.

Довольно изощренным способом Феликс загнал обещанные шары в лузу и получил штраф на пятом ударе. Игра стала непредсказуемой.

– Странный вы человек, Глеб, – сказал Феликс, присаживаясь к стойке. – Не из толпы. Одиночка. Но не лидер. Не скажешь и того, что серединка на половинку. Оригинал? Пожалуй, нет. Дурак? Ни в коем случае. По-моему, вам попросту на все наплевать. И это бы ничего, если бы ваша жизненная позиция затрагивала вас одного.

– У меня нет жизненной позиции, – отрезал Глеб.

– У всех есть жизненная позиция, даже у богомола, сидящего на ветке и стерегущего добычу. – Феликс поджег свежую сигару и пыхнул дымом. – Ну хорошо, пусть вы еще подросток. Однако, как писал незабвенный Ильич, жить в обществе и быть от него свободным невозможно.

– Если принять слова Ильича за аксиому.

– Вы полагаете иначе?

– Я ничего не полагаю. Послушайте, Феликс, мы с вами из разных заповедников. Вы – экзотическое животное. Я – обычный пес. Или кот.

– Вот кот – точнее.

– Пусть будет кот. Вы обращали внимание на то, как мало занимает кота внутренний мир себе подобных? Вернее, может, и занимает, но кот не придает этому большого значения. Он либо принимает, либо нет. Но не мешает. Какого лешего вам, богатому и сильному человеку, знать, что у меня внутри. Тем более что мне самому-то это не сильно интересно.

– М-да. Выходит, все, что вы делаете, вы делаете неосознанно, как бы повинуясь первому порыву. А как же мораль, взгляды?

– Мораль и взгляды – это то же самое, что жизненная позиция.

– Что вы хотите понять? Есть ли уже моральные основания для того, чтобы меня пристрелить? Думаю, это зависит от моральных убеждений того, кто нажмет на спуск. Какая разница, как варил котелок у трупа? В любом случае не ждите от меня раскаяния.

– Ну и фрукт же вы, Глеб. Plus peccat auctor quam actor. Подстрекатель виновен более, чем исполнитель. Я не так кровожаден, как вам кажется. Но хочу отметить, что отсутствие моральных принципов – синоним цинизма.

– Цинизм. Не обижайтесь, Феликс, но мне плевать на термины. Я слабо отличаю плохое от хорошего, и уж тем более не стремлюсь сеять последнее, избрав это занятие смыслом своего существования. Любую гадость можно оправдать добрыми намерениями или – что еще гаже – высшими целями. Любое добро может обернуться вилами. Где уж мне разбирать такие материи.