И. Евстигней - Переводчик

– Господин, можно включить музыку?

– Что? – не успел я вынырнуть из своих мыслей.

– Музыку включить можно? – перепросил таксист.

– Ах да, конечно, можно…

Первой со мной заговорила только Аля… моя радость, моя любушка, моя милка, моя, моя, МОЯ… и напоенная горячечным жаром ладонь скользит по шёлковистой, вся в росинках пота, змейке позвоночника…

Я вздрогнул. Музыка прокралась тихо, коварно, сгустилась из воздуха как едва заметное марево, подрагивающее над дорогой в полуденном зное, и потом вдруг ударила резко, без предупреждения. Третья часть концерта номер два соль-минор «Летняя гроза» рыжего священника Вивальди, отрешенного от сана за недозволенное поведение во время службы. Странный выбор музыки… неожиданный… Брызжущие потоки звуков вырвались из тесной каморки кабины и выплеснулись в чужую и терпкую, напоенную соленой влагой Южно-китайского моря ночь. Заднее сиденье автомобиля было широченным и пружинящим, как добротная антикварная софа. Я сдвинулся за спину водителя и по совместительству любителя европейской классики, оперся спиной о дверцу и смотрел, смотрел, не в силах оторвать взгляда, как за прозрачной линзой крыши трепещущие струи барочной, девятисотлетней выдержки грозы омывают уродливый лес небоскребов…

Солнечный свет прорвался в комнатушку для гостей на втором этаже приземистого длинного дома, где уже с четверть века располагался так называемый спортинтернат – пятеро наставников-тренеров и около трех десятков пацанов и девчонок, по разным причинам не устроивших своим существованием свои семьи. Мой родной дом, вернее один из моих родных домов… О, господи, Алекс, да есть ли у тебя в этой жизни хоть что-то определенное? Нераздвоенное, нерастроенное, неразчетверенное или вообще не разбитое на сотни осколков? А к чему такие вопросы, если это зависит не от тебя? Разве ты виноват в том, что это старое, сложенное из крупного камня здание спортинтерната одной стеной упирается в наш участок, где в полусотне метров от забора, в тени игольчатых буддийских сосен притаился наш с мамой дом, теперь заброшенный и пустой… На следующий день после гибели мамы директор интерната, мастер Джан, решительным шагом вошёл в нашу гостиную, молча забрал у женщины-полицейского рюкзачок с моими нехитрыми пожитками, уже собранными для отправки в какой-то приют, крепко взял меня, пятилетнего, за руку и увел к себе. Так я и жил и воспитывался в его школе-интернате, из окон которой был виден наш с мамой дом, до пятнадцати лет, пока вдруг не понадобился своему отцу.

Закрыть на ночь ставни я, конечно, не удосужился, и теперь солнечные лучи бесцеремонно хозяйничали в комнате, как будто бы тут вовсе никого и не было. Я поджал ноги, чтобы укрыться от их жаркой ласки, но лучи нахально поползли выше, пядь за пядью захватывая брошенный на пол футон и чёрные разливы простыней. Я вжался в узкую полоску тени, что ещё оставалась у грубо штукатуреной стены, и попытался было снова заснуть, как вдруг коридор взорвался топотом десятков ног, моя дверь настежь распахнулась, в неё ворвался ещё один бесцеремонный и очень мелкий солнечный лучик с отчаянно взъерошенной головой и смеющимися глазами, завопил «Подъем!» и, уже на ходу, несясь в сторону лестницы, докричал: «За опоздание – пятьдесят отжиманий!» Ага, сейчас, пятьдесят отжиманий… кончились те времена… теперь я взрослый и самостоятельный… гость… и могу спать, сколько мне влезет, хоть до обеда! Я лениво перекатился на спину… и откуда только, паршивцы, узнали, что в комнате для гостей кто-то есть? Я же приехал вчера поздно ночью, когда они дрыхли, как сурки… Я блаженно закрыл глаза, вытянулся во весь рост на гладком шёлке простыней… и уже через мгновение копался в старом скрипящем шкафу в стопке ушуистских штанов, чертыхаясь и пытаясь подобрать среди них те, которые более-менее подошли бы к моей явно неазиатской длине ног. Да ладно, вот эти, приспущу на бедра, чтобы подлиннее казались, авось не свалятся. Потом натянул на себя футболку, кеды, сунул голову под струю ледяной воды, бившую из полуржавого крана в каменную ракушку мойки, и, оттолкнувшись ногой о подоконник точно рассчитанным, отточенным с детства движением, впрыгнул в выстланный мозаичной светотенью колодец двора.

…Мельчайшая бурая пыль, вздыбленная в воздух десятками прыгучих ноге терракотового плато спортплощадки, сухо поскрипывала на зубах и за пару часов покрыла лицо тонким забралом. Я скорее размазал грязь, чем вытер пот со лба рукавом футболки, и вздрогнул. Чёрт возьми, и почему я всегда так остро реагирую на чужие пристальные взгляды? Точняк, вялотекущая паранойя…

– Аликэсай, подойди ко мне.

Мастер Джан стоял на краю площадки. Совсем не изменился, как и десять, и пятнадцать лет назад всё такой же сухопарый и жилистый, как старый волк, с режущим своей обманчивой безмятежностью взглядом. Этот взгляд я всегда ощущал на самом дне своей черепной коробки.

– Рад тебя видеть, мальчик. Опять по работе?

Я полукивнул-полукачнул головой, и да, и нет одновременно. Глупое детское правило «врать нехорошо» всё ещё сидело в голове, хотя уже мешало всё реже. Но на этот раз, разумеется, я облажался (если уж врёшь, то ври так, чтобы поверить в это хотя бы самому!) и получил заслуженное – меня окатили тем самым ненавидимым мною взглядом и высокомерноотрывисто бросили уже на ходу:

– Зайдёшь ко мне, когда освободишься.

И это всё?! Всё, чего я достоин?! Ни лишнего тёплого слова, ни улыбки? Только хлёсткая пощёчина презрения за то, что посмел, счёл возможным сказать что-то не начистоту? Да почему ко мне – ко мне! – такое отношение?! «Зайдешь, когда освободишься…» А обязан ли я заходить и отчитываться, как нашкодившее дитя? Он что, не понимает, что я взрослый человек и имею право делать всё, что я – Я — захочу? Ни перед кем не отчитываясь в своих поступках? Я опустился на землю и смотрел ему вслед. Утреннее солнце жгло так нещадно, что казалось, в венах у меня течёт не кровь, а кипяток… А, может быть, Алекс, дело-то вовсе не в солнце… и не в его словах… а в том, что рядом с мастером твоя неполноценность начинает прямо-таки бить в глаза? Все твои мелкие страстишки, сомнения, тревоги, которыми ты привык жить, вылезают наружу, как микробы под микроскопом, и становятся просто смешными? А признавать это, ох, как неприятно… Да и если бы только это! Ты ведь прекрасно отдаешь себе отчет в том, что никогда тебе не подняться до его уровня, никогда не сбросить с себя этой дешевой елочной мишуры, к которой ты так привязан… Не того полета ты человек… Поэтому ты зайдешь к нему. И отчитаешься, оправдаешься, объяснишь… Просто потому… просто потому что это по-человечески. Потому что в тебя безоглядно, ничего не спрашивая и не прося взамен, вложили столько души… как и во всех остальных полуброшенных, полузабытых пацанов.