Николай Семченко - Соглядатай, или Красный таракан

– Да ни в каких! Если бы искусство ограничивалось только назиданиями, нравоучениями и полезностью, то, наверное, дальше справочников по этикету, проповедей и различных руководств никуда бы не двинулось. К примеру, кулинарную книгу Дюма-отца ты не ставишь выше его «Трёх мушкетеров», правда? Хотя его рецепты, надо отдать должное, превосходны, и к тому же написаны живым литературным языком, читать их – одно удовольствие, да и готовить по ним – тоже удовольствие. Но фактом литературы стали «Три мушкетера» наперекор всей полезности кулинарного искусства Дюма-отца…

– «Три мушкетера» полностью отвечают моей теории полезности…

– Да, конечно, – я нарочито присвистнул. – Они учат доброму, разумному, вечному, как же! А если вдуматься, то что делают эти мушкетеры? Спасают королеву, которая подарила алмазные подвески своему любовнику. Вершится самосуд над Миледи. Мадам Буанасье, как известно, женщина замужняя, но её измена мужу с д, Артаньяном – это, конечно же, святая любовь. Бесконечные пьянки, мордобои – это тоже вроде как геройство…

– Ты – зануда! Не видишь во всём этом высокой поэтики!

– Интересно, о какой бы такой поэтике ты сам рассуждал, если бы твоя жёнушка связалась с каким-нибудь мужичком? Наверное, тогда ты бы не стал винить господина Буанасье в том, что он скучный, старый и вообще – не герой романа…

– А знаешь ли ты, о, Серж, ни разу не бывший чьим-то мужем, что в измене жены как раз виноват супруг, – Юра надул щеки и состроил преуморительную рожицу. – Если он вот такой: важный, как индюк, скучный, как осёл, и напоминает мерина, то что остаётся делать его спутнице жизни, а? Нет, дорогой, как ни крути, а муж – всегда основной герой романа. А твой подзащитный Буанасье сам добровольно перешёл на вторые роли…

Мы говорили совсем не о том. Наша беседа, наверное, напоминала разговор двух сумасшедших, которых только что обокрали, но вместо того, чтобы обсуждать сей прискорбный факт, они ударились в философствование на самые отвлеченные темы.

– А что, разве ты предпочитаешь думать только конкретно? – удивился Юра (или сделал вид, что удивился, чёрт его поймёт). – Что-то по твоим картинам это не заметно…

– При чём тут мои картины?

– А при том, что они, так сказать, очень даже отвлеченные, – важно изрёк Юра. – И доказывают, что образ – это форма выражения мысли, которая есть не что иное, как некий энергетический импульс…

– Ну-у, брат, начитался ты всякого дерьма… Некий энергетический импульс, – передразнил я. – Признайся, что на днях листал какую-нибудь эзотерическую брошюрку…

– Да ничего я не листал! – вспылил Юра. – Я это сам понял: когда мы мыслим, то думаем не словами. Сначала в сознании как бы всплывает нечто, что через мгновение оформляется в виде слов. Но прежде-то были не слова или какие-то другие знаки, а нечто, чему трудно дать определение…

– Ну, и к чему эти твои умничанья? – рассердился я. – У меня сейчас шизофрения начнётся: то мы говорим об ограблении квартир, то о романтической госпоже Буанасье, то о конкретности и абстрактности…

– А у тебя нет ощущения, что записки твоей бабуси каким-то образом связаны с твоей собственной судьбой? – Юра, прищурив глаза, испытующе глядел на меня. – Может быть, то, что она написала на бумаге, – это некое предостережение?

– Выдумаешь тоже!

– И всё-таки не похоже, чтобы твоя бабуся была графоманшей. Если она взялась за перо и бумагу, чтобы облечь некие импульсы души в слова, то это вовсе не случайно, согласись…

– Что-то раньше я не замечал за тобой склонности к бреду. Ты часом не приболел ли?

– Может, эти записки – подсказка, как исправить твою судьбу, – продолжал говорить Юра, не обращая внимания на мои подначки. – Опыт жизни твоей бабки – это и твой опыт, только ты не хочешь его использовать. Может быть, вот эти бумажки – самое дорогое, что есть в твоей квартире…

– А, теперь мне понятно, почему потомок этой госпожи Песьеголовой хотел их похитить! – насмешливо воскликнул я.

– Но он-то как раз думал конкретно, – с серьёзным видом возразил Юра. – Эти бумаги нужны его родственнице как компрометирующие её улики. А тебе они нужны, как нечто, как энергетический импульс твоей любимой бабуси…

И тут я не выдержал и гаркнул:

– Кончай разговорчики! Приступай к позированию! Время идёт, а ещё ни одного мазка кистью не сделано…

Юра поскучнел и с видом великомученика сел на стул. Он уже усвоил, что во время работы я не терплю никаких разговоров, и потому демонстративно сжал губы.

– Расслабься, – усмехнулся я. – Представь себе что-нибудь приятное…

– Например?

– Ты сейчас напоминаешь человека, который мается зубной болью, и чтобы её снять, накапал в рот «Денты». Вообрази, что она тебе помогла…

– По твоей мазне всё равно никто не поймёт, что изображено: зубная боль или безумная радость, – огрызнулся Юра. – Никиты Хрущёва на тебя нет! Он устроил бы тебе веселенькую бульдозерную выставку…

Я молчал, не желая вступать с ним в дискуссию. Ну, как я мог объяснить Юре, что отображаю не его внешнюю оболочку, а то, что он сам именует энергетической сущностью. Подтрунивая над разглагольствованиями Юры на эту тему, я, может быть, в первую очередь не хотел выдать свою тайну. С некоторых пор – и сам не знаю, как и почему – я стал видеть вокруг человеческого тела что-то наподобие светящегося силуэта. Причем, он мерцал всеми цветами радуги: где-то, чаще всего ближе к голове, преобладали яркие тона, а где-то, например, в низу живота – темные, пугающе зловещие краски, размытые серые пятна, и почти всегда в центре груди пульсировало голубое пятно, нестерпимо яркое, как июльское солнце. Но это было не сердце, а что-то другое…

Не у всех людей я вижу эту радужную оболочку, а только у тех, портреты которых пытаюсь изобразить, и, опять-таки, не у всех, а только у тех, кто мне интересен. Этот силуэт возникает как туманно– мутная пелена, и в ней постепенно, как фотографический снимок, проявляется сияющая оболочка человека.

Сначала я думал, что это результат моего разыгравшегося воображения. Когда я держу в руках кисть или карандаш, то всегда выдумываю какую-нибудь историю: неинтересно изображать, например, просто дом, пусть даже старинный и необыкновенно красивый; в его стенах жило несколько поколений людей, кипели страсти, разыгрывались драмы или, наоборот, расцветало чьё-то тихое счастье – вот это мне и хотелось разглядеть за резными наличниками, затейливыми ставенками и полусгнившими бревнами. А в человеке всегда скрывается столько тайн, волшебства и неожиданностей, что фантазия разыгрывается поневоле: внешние черты могут быть случайными и лицемерными, и куда важнее разгадать, что там, внутри – в сердце и в душе.