Владимир Лорченков - Кукурузный мёд (сборник)

ВИА Лоринкова работал в Лондоне вот уже восьмой год…

– Нашу любимую давай! – крикнули из-за стола русских олигархов.

– Про мужество давай и про батяню-бля-комбата давай! – крикнула Наоми.

– Батяня, батяня, батяня комбат! – запел Лоринков.

Получалось у него не так грустно, как у русского певца Расторгуева, ну так и почки у меня еще пока свои, думал Лоринков. Оглянувшись, он жестом велел ансамблю поддать жару. Разленились, мажоры бля, подумал Лоринков. В этом ансамбле он был единственным селф-мейд меном. По крайней мере, все свои книги по пьяни он написал сам, а не был устроен на место писателя папой, дядей, или еще кем-то. Кумовство, подумал Лоринков. Прогнило все в Молдавии, прогнило, с печалью признал он. Вот и турнули нас эти молодые, да ранние. Евроинтеграторы, подумал он. Интересно, сколько сегодня на рыло получится, подумал он. Фунтов бы по сто хоть, подумал он. Костюм давно уже износился, да и обувь новая нужна, а за квартиру второй месяц не уплачено, подумал он. Но все-таки шоу должно продолжаться, подумал он. Ходил по залу с бумажными розами бывший молдавский политолог Ондреевский, наливал сельтерскую, ощерясь, бывший молдавский телеведущий Голя… Некогда всемогущие, были они все сейчас официантами да полотерами… Это трагично, подумал Лоринков.

Улыбнулся широко. Сказал:

– Господа, а сейчас прошу всех встать.

– Специально для господ из Кишинева я бы хотел исполнить песню, – сказал он.

– Гимн Молдавии! – сказал он.

Молдаване повскакивали горячечно, рыскали по залу взглядами, искали невставших. Тлен, тлен, разложение, думал Лоринков грустно. Что мы здесь делаем, думал он. Все проиграно, кроме чести, подумал он. Даже Лондон давно уже признал новое правительство Кишинева, подумал он. Мы просто тени прошлого, думал он. Жующие буржуа нехотя поднимались. Лоринков смахнул слезу, и запел:

– Молдова, цветущая наша держава!

– Расцветшая, словно сад, словно тропики, – пел он.

– Кто любит тебя, тот любит твой народ! – пели он.

– А кто не любит тебя, тому мы порвем его клеветнический рот! – подпевал зал

– Наш язык, наш клад нетленный, – выводил Лоринков.

– От безверия укрытый, свет жемчужин драгоценных, над отчизною разлитый, – пел он.

– Наш язык – душа живая пробуждённого народа, – пел он.

– Кто не любит наш язык, тот сын проститутки и урода! – ревел зал.

На этой строчке с потолка сыпались конфетти, и опускались обручи с голыми женщинами. Зал ревел… Кембел визжала, и все пыталась снять с себя несуществующие трусики. Кто-то поливал собравшихся шампанским.

В пьяном угаре проводила последние дни молдавская эмиграция…

* * *

…после представления Лоринков, получив на руки чистыми семьдесят пять фунтов, переоделся, смыл грим, и вышел в переулок за клубом. Оглянулся, нет ли никого, – убедился, что один, – подошел на носках к мусорному баку, тихонько открыл крышку. Взял банан, нетронутый почти, пучок зелени, аж половина сэндвича, что там еще… пакетик чипсов тоже взял, хоть и вредная это еда. Вздрогнул, когда увидел тень.

– Это я, – сказал гитарист Кассиян.

– Не нужно смущаться, – сказал он.

– Лоринков, я хотел сказать вам, что… ухожу из ВИА, – сказал он.

– Я записался матросом на рыбацкое судно, следующее в Малазию – сказал он.

– А в чем дело, Октав? – сказал Лоринков.

– Послушайте, это же ненадолго, – сказал он.

– Вот отобьем Кишинев обратно, и заживем, как прежде, – сказал он.

– Девочки, шампанское, бюджет разворовывать, а быдлу можно будет про патриотизм прогонять, – сказал он.

– Нет, я не верю, что что-то изменится, – сказал гитарист грустно.

– Так все… пусть, бессмысленно, девочки, шампанское… угар… а ведь проиграли… проиграли мы все! – воскликнул он.

– Это как советская Россия, – сказал он.

– Все думали, что она падет, а она… – сказал он.

– Она пала! – сказал Лоринков.

– Да, но через сколько лет?! – сказал гитарист.

Лоринков оглядел гитариста. Тот выглядел отощавшим и правда отчаялся. А ведь элитой был, «золотой молодежью» был, с огорчением подумал Лоринков. Девочки, шампанское, бюджет… а быдлу про патриотизм прогонял, с огорчением подумал Лоринков. И как сломался. Матросом на рыбацкое судно… Лоринков вспомнил, как подобрал молодого оголодавшего парня на мостовой, и сунул его в ВИА, хоть тот играть на гитаре и не умел. И до сих пор не умеет. Гитара была с секретом, китайская, самая играла… Пропадет ведь, подумал Лоринков. Сделал последнюю попытку.

– Послушайте, Октав, – сказал он.

– Вы же пусть и бывший, но представитель молдавской золотой молодежи, – сказал он.

– Вы, стало быть, руками ни разу в жизни не работали, – сказал он.

– Да и головой, – сказал он.

– Ну, куда вам на судно? – сказал он.

– Кем вы там будете, носовой фигурой на корабле, что ли? – сказал он.

– Я уже обо всем договорился, – сказал гитарист.

– Я буду в кают-компании на склянках играть, – сказал он.

Лоринков помолчал. Со вздохом достал из кармана деньги, отсчитал двадцатку… Подумал, махнул рукой, сунул в карман гитаристу все, что было. Снял галстук-бабочку, завернул ее в последний носовой платок. Отдал. Перекрестил.

– Прощайте, Кассиан, – сказал он.

– Зла на меня не держите, – сказал он.

– Вы человек молодой, позвольте совет-с вам дать, – сказал он.

– Молдаване народ злой, неблагодарный и завистливый, – сказал он.

– Не поддавайтесь, не становитесь таким же! – сказал он.

– Сохраните сердце в чистоте и доброте, – сказал он.

– Спасибо вам, – сказал гитарист.

– Я не забуду вашей доброты никогда, – сказал он.

– Питор ты гребанный, – сказал он, когда Лоринков ушел.

– Членосос млядь, галстук он мне потертый сунул, – сказал он.

– Платок какой-то… на кой мне платок чмошный? – сказал он и шмыгнул.

– Фунты… почти сотня… зажал небось больше козел, – сказал он.

– Вафел мля, – сказал он.

Смачно плюнул вслед Лоринкову и ушел в море.

* * *

Лоринков брел по улицам Лондона, покачиваясь от голода и усталости.

Дома ждала семья, но домой не хотелось. Самое страшное в детях было то, что глядели они так, словно все понимают. Не просили, не ныли, не жаловались. Боже ты мой, думал Лоринков. Вспомнил, как дома, в Кишиневе, в прошлой жизни еще, все мальчишку отчитывал, если тот на что жаловался. Все боялся слабину дать, мужчину воспитывал. Вот и воспитал. Мальчишка сидел дома, – потому что одежда новая денег стоила, – да все в окно глядел, на улицу. Но не плакал никогда и ничего не просил, хотя видно было: того хочется, сего хочется… Сжал Лоринков зубы до хруста, вспомнив внезапно серьезное и взрослое лицо сына. Жена молчала, все понимала, да что толку-то с ее понимания, с внезапным озлоблением подумал Лоринков. Небось, все думает, почему не сдамся, не уедем в США или Канаду, как все люди, трудиться да жить, а все здесь, в Лондоне, в угаре, ждем чего-то, а чего? Кишинев, прежняя жизнь, писательство, книги… Не вернуть, не вернуть… Устал я, устал, подумал он. А, фунты же есть, подумал он. Сейчас еды куплю, а потом… Отдал же деньги гитаристу сраному, вспомнил он, и даже не расстроился. Машинально свернул к публичному дому, где в давали ему еще в кредит. Выбросил мысли о сыне, жене. Я скала, думал он, скала, человек-скала я…