Виктор Меркушев - Перламутровая дорога

«… И клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и всё, что на нём, землю и всё, что на ней, и море и всё, что в нём, что времени уже не будет;

Но в те дни, когда возгласит седьмый Ангел, когда он вострубит, Совершится тайна Божия, как Он благовествовал…»

Но не было в оцепенелом окружении ни тени Звука, лишь глухо шептала у берега мёртвая вода.

Лампочка нервно и подслеповато мигала, жутковато оскалившись оранжевой вольфрамовой нитью. По её нечаянной прихоти тени по углам временами становились то плотнее и глубже, то вовсе замирали, прижимаясь к полу и прячась в многочисленные дыры щербатого плинтуса. Изредка, вдруг, они становились подвижными, значительно возрастали в размерах и стремились накрыть собою мутное окно, нехотя впускавшее в комнату млечный сумрак непогоды.

Ждан нередко позволял себе оставаться дома, когда ветер с севера бесил холодное море, заставлял водопады подниматься ввысь, рассыпая их радугами над скалами, а из каменной пустыни необъяснимым образом добывал хрустящий на зубах и намертво впивающийся в одежду маркий коричневый песок. Ждан уже не первый месяц жил в этой комнате, но она также как и в первые дни сопротивлялась его присутствию, не желала перенимать привычки и нрав нового постояльца, оставаясь чужой и холодной. И весь дом от фундамента до крыши таился чем-то недобрым и хворым, щемящей унылой безысходностью выстужал душу, приземляя и фантазию, и мысли. Оттого Ждан всегда предпочитал открытый воздух и естественную дикость необитаемости острова – там не давили тяжёлые стены его мрачного жилища. Мышалый и Петрович тоже никогда не сидели в своих комнатах, кухня была их кают-компанией, да и Ждан иногда вежливо посещал их собрания, когда это позволяли ему и время, и обстоятельства.

Ждан не знал, что было в этом доме раньше, и кому он принадлежал, но интуиция подсказывала ему, что здание имело какое-то касательство к виденной им дороге. Коридоры и комнаты хранили в себе массу необъяснимых вещей, от которых почему-то не спешили избавиться сменяющие друг друга обитатели дома. В забитой всякой всячиной кладовой, расположенной в прямоугольном устье длинного ветвящегося коридора, складировались серые, пыльные свёртки, к которым страшно было прикасаться, пачки пустых амбарных книг, прошитых грубой льняной бечевой и стопки разнообразной литературы тридцатых годов, совершенно негодной для чтения или просмотра, а также неопределённого назначения коробки, вложенные одна в другую. Да и по всему периметру тёмного коридора были набиты бесчисленные вешалки, набиты часто и высоко, словно бы сотням людей исполинского роста было назначено одновременно собраться здесь непонятно почему. В комнате Ждана на полу стояла массивная круглая деталь из полированного гранита, служившая, скорее всего, подставкой для ископаемого светильника, хотя с небольшой долей вероятности можно было бы предположить и иное назначение для странного объекта. Однако весь этот хлам и был здесь настоящим хозяином, вздорным и своенравным, неприязненно наблюдающим своих квартирантов.

«Вот это и есть то единственное, что нас объединяет», – усмехнулся собственным мыслям Ждан. – «Хотя нет, многое, если не всё, зависит от того, где мы, чем заняты и зачем вместе, и, может статься, что объединяет нас гораздо больше, нежели это могло показаться вначале. И различия будут восприниматься надуманными, и противоречия вдруг окажутся преодолимыми. Стоит только иначе взглянуть, не помнить, не бояться».

Совсем недавно Ждан это ощутил и почувствовал. И, оказывается, для этого почти ничего и не было нужно, никакой тождественности, никакого особенного соответствия ни чувствам, ни мыслям, ни представлениям. И нужно-то было лишь отвлечься от прошлого опыта и взглянуть на других просто и непредвзято.

Забыть, забыть. Не помнить! Ждан знал, когда у него из-под кисти выходят наиболее чистые и выразительные холсты: когда отвлекаешься от привычного, обыденного и смотришь на окружающий мир свежо и открыто, смотришь с детским наивным любопытством, исключающим предвзятость и равнодушие.

Ждан пытался сейчас именно так смотреть и вокруг себя. Но отовсюду, из всех щелей, из всех пустот и зазоров, отовсюду – от тесноты и заполненности исходило что-то дурманящее, вязкое, замыливающее взор и рассеивающее внимание. Оно было везде, им дышало и пространство, и время и, казалось, что это и была сама жизнь, жизнь без макияжа, без фальшивого притворства, без своего замысловатого карнавала. Да, извечная и неистребимая, подобная всепроникающему эфиру Вселенной, она конденсировалась здесь, вспухая уродливыми наростами на вызывающем безмолвии и запустении, открывая случайному взору свою непостижимую суть. Жизнь, эта единственная абсолютная категория, изначальная данность материального мира, приводящая в движение галактики и материки, играющая с необходимостями и управляющая временем, образующая людские судьбы, взаимодействуя с человеческой волей и человеческим предназначением, зачастую противостоящего её неумолимой требе. Но в каких бы противоречиях не сходилась она с тем, что формируется исключительно сознанием и волей – мечтою, надеждою, фантазией, каждой своею клеткой человек неизменно тяготеет к ней, жизни, к её близорукой простоте, нехитрой радости быть, дышать, ощущать в себе нелепую, мешковатую истому существования. Хотя Ждан и понимал, что только лишь создания разума и чувства обладают подлинной реальностью, способной сопротивляться безжалостной механике поглощения, предусмотренного жизнью, всё равно, неосознанно, склонялся в сторону этой временной, эфемерной данности, тающей в пощёлкиваниях старого будильника на столе, в лёгком беге ажурных стрелок наручных часов и во вращении над горизонтом полярного солнца, чьё огромное огненное сердце тоже когда-нибудь остынет, подчиняясь неотвратимым жизненным предписаниям.

Сколько миллиардов лет гасли звёзды, рассыпались в прах галактики, и, повинуясь жизненным токам, совершала материя свой неизменный круговорот, пока не случилось человеческому сознанию обособиться от этой вселенской жизненной силы и не обрести себя в ином космосе, над которым уже не имели своей привычной власти ни законы Вселенной, ни сама жизнь. Так природа начала обретение самой себя, ибо только сторонний и независимый взгляд позволил определиться ей и со смыслами, и с оценками. И части целого начали обретать свои имена, и причины и следствия получать свои названия. Материя начала прирастать чувственным измерением, усложняясь многократно, застывая в узорах красок и переплетениях слов. Одна реальность порождала другую и обе, осваивая всё новые и новые пространства, пересекались лишь в единственной точке – в человеческом разуме. В воображении Ждана человек всегда представал в облике кентавра, пожалуй, благодаря своей способности принадлежать двум мирам одновременно. Да, облик миксантропического существа, рождённого от тучи и бога-олимпийца, очень убедительно иллюстрировал человеческую природу, такую противоречивую и дикую, подчас необъяснимую даже для самих её носителей. Хотя не может быть непротиворечивым то, что выстраивается сразу по двум полюсам, может независимо существовать в двух различных средах и внутри себя обнаруживает такую неоднородность, которой не случается более нигде.