Виктор Меркушев - Голос моря (сборник)

С чего бы это вдруг – подумает всякий, кого ни на секунду не оставляют тревожные мысли о своих родных и близких и кто ни за что не может представить себя спокойно стоящим на берегу и смотрящим в море.

А он сколько угодно мог стоять на берегу, слушать клёкот крикливых чаек, дышать свежим морским бризом и любоваться огромным утренним солнцем, ощущая трепетное ликование суши и воды.

Время, которого раньше хватало разве что для того, чтобы куда-нибудь опоздать, теперь стало его единоличной собственностью, и, осознав это, он перестал куда бы то ни было спешить. Наверное поэтому он стал подмечать и обращать внимание на то, что раньше ускользало, не попадалось на глаза или попросту оставалось невидимым.

Прежде он никогда не замечал, что горы утром похожи на хрупкий полупрозрачный коллаж из папье-маше, а вечером напоминают тяжёлую, до своей последней поры наполненную водой губку.

Он и представить себе не мог как клубится в ущельях туман, и собираются в стаи облака, цепляясь за горные вершины.

Он не знал, что тишина может иметь тысячи оттенков. Он не видел какими многоцветными могут быть тени, переливающиеся разнообразными красками, и не чувствовал насколько долетающие со всех концов земли ветры наполнены ароматами нездешних трав, далёких лесов и цветущих лугов. Как, собственно, многообразна и интересна жизнь, когда она не принадлежит чужим заботам и не требует ни с кем делить свой досуг и свой быт.

Он будто бы вновь попал в безоблачное детство, когда впервые ощутил свою отдельность и независимость, подолгу наблюдая из-за родительского забора, как на детской площадке резвятся и играют дети.

Душа рвалась и стремилась в этот мир, но было немного страшно и где-то глубоко таилось смутное чувство, что перешагнув через порог, он тотчас утратит то, что только недавно сумел обрести: самостоятельно мыслить, сознавать свою исключительность, и поступать, сообразуясь лишь с собственной волей и своими интересами.

Теперь он будто бы снова в волнении стоял у того же забора и ему приятно было смотреть как солнце бросает свои косматые лучи в этот удивительный, сверкающий мир. Он жмурился от солнечной щедрости и не мог оторваться от той красоты и совершенства, что являл собой каждый лепесток, всякая травинка, поднявшаяся от земли. Мир звал его, манил своим великолепием, но он так и не решался сделать ему шаг навстречу. Он не хотел выйти туда, где гомонила и шумела оживлённая улица, не желая потерять в цепком людском хороводе тысячи оттенков тишины, краски переливающихся теней и запахи трав и лугов, которые приносили на себе прилетающие из далёких земель ветра. Он отпрянул от калитки, пересёк двор и вышел за ограду через вечно закрытые старые ворота в глубине сада. От них по пустынному берегу быстрой реки струилась узенькая тропинка почти до самого берега моря. Он шёл среди звенящих трав, подвижных теней и тягучего зноя, а над ним блистало это огромное удивительное солнце, рассыпающее повсюду свои косматые лучи.

Жизнь так бы и казалась ему одним днём, если бы вдруг свет не начал меркнуть, предваряя тем самым грядущую ночь.

За свою долгую жизнь он успел привыкнуть к свету, более того, он и представить себе не мог, что когда-нибудь сделается темно, ибо был одним из тех, кто в непросветлённые времена начинал строить светлое будущее и истово верил в него.

Оно предполагалось прекрасным и гармоничным, и жить в нём должны были благородные люди, наделённые светлым разумом и такой же светлой и чистой душой.

Всех тех оптимистов, мечтателей и строителей этого «светлого завтра» давно уже не было на свете, и он, пожалуй, оказался единственным, кому случилось дожить до окончания величественного долгостроя.

«Светлое будущее» и в самом деле оказалось светлым, но лишь в буквальном смысле, не переносном. Его обитатели считали себя праведниками, несущими в душе Свет и живущими по благочестивым предписаниям Света.

Его раньше как-то не настораживало, что вера тем и отличается от иных свойств человеческой природы, что обязательно обращена всей своей сутью к иррациональному, незнаемому. И вовсе необязательно, что под незнаемым всегда должны были подразумеваться бескрайние горизонты науки, а под иррациональным – то, что никак не укладывалось в привычные рамки обыденного сознания. Оттого все технические достижения и возведённые постройки, воплотившие в себе самую передовую научную мысль, чем не переставали гордиться его сверстники, теперь ржавели и рассыпались, источали радиацию и ядовитый газ.

Праведники отрицали науку и не знали что им делать с остатками прежних цивилизаций. Они проклинали непросветлённость предков, и всё время твердили о конце света.

А он думал о конце истории, которая и начиналась-то с пустяка, когда кому-то вдруг вздумалось прогуливать школьные уроки, на которых учитель рассказывал о том, как предотвращать коррозию и превращать радиацию в электрический свет.

С некоторых пор он стал замечать, что время принялось бежать как-то особенно быстро, заплетаясь в воронки и увлекая за собой всё, что случалось наметить и запланировать на будущее. Это совсем не относилось к его основному занятию, музыке, только все вещи, что её не касались, уже нельзя было рассматривать как вероятные события, поскольку для них, скорее всего, просто не находилось времени. Он писал музыку и писал очень хорошую музыку, если не сказать более. Только это самое «более» никак не вписывалось в контекст его жизни. Хотя он не был классическим неудачником, ибо на мысли о своей неуспешности у него тоже никогда не оставалось свободной минуты.

Однако как-то само собой, исподволь, он стал ощущать давление своей неосуществлённой жизни, которая развивалась параллельно в его воображении, где он не был непризнанным странноватым музыкантом, а был лёгким, жизнерадостным человеком, чутким и внимательным к своим близким. Да собственно, он бы и жил этой второй жизнью, радуя близких и наслаждаясь великолепием мира, в котором всё же оставалось место и для красоты, и для гармонии, если бы музыка не звучала у него внутри. Музыка везде преследовала его, он доверял её бумаге, перелагая на ноты, и там она как-то успокаивалась, замолкала, переставая давать о себе знать, и освобождала у него в душе место для новых мелодий и иных звучаний. Музыканты не знали о его существовании, но даже если бы это было не так, никому всё равно не пришло бы в голову взяться исполнять его произведения, несмотря на то, что им ли было не оценить того, что жило во всех этих хитроумных переплетениях скрипичных ключей и пестроте нот. Музыканты дули в свои медные трубы совсем иные мелодии, пробовали на вибрацию струны скрипок и виолончелей, и время у них шло строго по расписанию, согласно гастрольного графика и плана обязательных репетиций. И не было музыкантам никакого дела до странного композитора с четырнадцатого этажа типовой многоэтажки, которого не знали не только они, но и его соседи по лестничной клетке.