Ирина Щеглова - Родовое проклятие

А еще хвалились, что городишко, мол, прямо на уране стоит. И нам поэтому теперь ничто не грозит. Регулярное облучение в малых дозах – это как привыкание к яду. (Раньше детишек царских приучали, чтоб не травили завистники.) Говорят, даже академик какой-то приезжал, рассказывал, как нам всем повезло, мы теперь, как крысы, нам теперь атомная война ни по чем.

Подъезжаем.

На запасных путях товарняки с медной рудой, обогатительная фабрика, пригород, платформа вокзала.

Ер-Назар ловит меня в тамбуре, прижимается к спине и горячо шепчет в ухо:

– Едем обратно вместе! У меня следующий рейс через 15 дней. Я тебе билет возьму… Ты, знаешь что, ты позвони мне, скажи когда поедешь…

– Хорошо Ер-Назар. Извини, мне надо вещи взять.

– Успеем, никуда не денутся… И еще, послушай, я уверен, у нас с тобой получится! Мы похожи…

Прибыли.

Кажется, нас встречает весь город.

Сухой и холодный воздух; радостные, праздничные лица, крики, объятия; торговцы, на дощатых, наскоро сбитых прилавках…

Вот какие-то женщины помогают Дине спуститься со ступенек, наверное, сестры.

Вот Тамара машет пожилому мужчине, стоящему чуть в стороне, а ее дочь кричит «Дедушка!».

Мама бежит мне навстречу.

Я обнимаю выросшего сына, прижимаю его к себе, вдыхаю запах его волос. Когда он был маленький, он пах нежностью, именно нежностью, я это помню. Я пытаюсь сохранить в себе те, самые первые дни в его жизни; я не вижу, как он растет, и представляю его маленьким, вспоминаю его маленьким… Я никогда не плачу при нем, я делаю вид, что у нас все хорошо и правильно. Он тоже делает вид. Так надо.

Я посчитала, обратный билет мне надо взять на 25-е июня, чтобы не попасть со сменой Ер-Назара. Все-таки он меня достал. Мама сразу же обижается, ей хочется задержать меня подольше, хоть на пару дней.

– Подумаешь! Проводник! – возмущается мама, – Я помню, раньше пересадка была в Жарыке. Это когда мы с Андрюшкой в Ташкент ездили. Поезд в Жарыке ночью останавливался. Я проводника предупредила, мне еще билет компостировать, я с ребенком…. Остановились, а он спит. Я к нему в купе, ну и скандал там закатила, билет-то у него. В общем, потрясла его немножко, за грудки… вернулась за Андрюшкой, а он уже оделся, сидит, ждет меня. Ему тогда четыре года было, а время – три часа ночи. Я удивилась:

– Андрей, ты уже собрался?

– Ну да, я оделся, пока ты била проводника…

Мама смеется.

– Алжир помнишь?

Вот оно! Помню ли я Алжир… возможно. Это совсем другое место, далеко-далеко…

Тогда еще не было Андрюшки; а мои родители были моложе меня теперешней… Кстати, неплохо было бы вспомнить, что такое возраст… и почему, если исходить из предположения, что у всех людей он, возраст, разный… точнее: каждый человек бывает ребенком, потом подростком, молодым человеком, взрослым, пожилым, старым… Это еще не все, бывает ведь, что человек не доживает до старости, или до зрелости… Бывает, что он не доживает ни до чего! В любом случае – мы все здесь должны быть разного возраста. Наверное, так и есть, только почему-то кажется, что мы – одинаковые…

Нет, конечно, у нас разные воспоминания и, еще что-то… Только почему наши воспоминания отличаются лишь крохотными деталями. Вот, как если бы, один и тот же человек вспоминал одно и то же событие собственной жизни, но в разное время, или находясь в различных эмоциональных состояниях, попросту говоря, в разном настроении… А ведь есть еще то, что мы называем генетической памятью. И еще: памятью разных людей об одном и том же событии; в конце концов – память памяти! Чужие воспоминания, пропущенные через твою память…

Вот, сейчас дотронусь до руки рядом стоящего человека и спрошу, был ли он когда-нибудь в Алжире… И тогда…

Послышался деликатный стук у черного входа, и мама, думая, что местные дети принесли на продажу яйца, не спрашивая, открыла дверь.

Увидев молодого, незнакомого араба, мама не испугалась, она вообще, по-моему, ничего не боится.

– Кеске? – спросила она у пришельца.

Араб словно оцепенел, несколько секунд смотрел на нее полуоткрыв рот, затем вдруг очнулся и заговорил быстро-быстро, понизив голос до шепота. Во время своего монолога он все время указывал рукой куда-то за спину и тревожно озирался по сторонам.

– Ничего не понимаю, – сама себе сказала мама. – Кеске ву вуле? – еще раз раздельно произнесла она и перешла на русский, – Ты что, по-французски не понимаешь?

Араб в очередной раз испуганно оглянулся, с мольбой посмотрел на маму и тихо произнес:

– Же сви контрабандист…

Для убедительности он похлопал себя по большой, спортивной сумке, висевшей у него через плечо:

– Пур ву…

– А, так это ты, – мама с облегчением вздохнула, она была наслышана от старожилок о приходящем в поселок торговце. Она посторонилась, и мужчина прошмыгнул мимо нее в образовавшийся проем.

– Бонжур, – сказал он, увидев меня.

– Бонжур, – вежливо ответила я.

Мама указала арабу на табурет у кухонного стола, он робко присел на краешек, сумку поставил на колени, положил на нее худые, маленькие, как у женщины руки и принялся нас рассматривать. Глаза его, казавшиеся на узком темном лице особенно большими и яркими, перебегали с мамы на меня.

– Вотр фий? – спросил он у мамы.

– Да, да, дочка, Маша, Мария, – объяснила она.

– Мария, – произнес араб, растянув мое имя и сделав ударение на последнем слоге. Потом спохватился и представился:

– Азиз, – он приложил ладонь к груди.

– Азиз? – переспросила мама.

– Уи, уи! Сава бьен! – он обрадовался, – А ву?

И взгляд его снова пробежал по маминой фигуре, сверкнул, но мгновенно затих и уткнулся в пол.

– Галя, Галина, – мама слегка качнула головой, словно подтвердила свои слова.

– Галина, – выдохнул Азиз.

– Кофе будешь? – спросила мама.

– А? – Азиз встрепенулся, – кофи? – после чего он застеснялся и его щеки из бронзовых стали темно-кирпичными.

Уж не знаю, что он там себе надумал, после такого предложения.

Мне стало интересно, и я устроилась на табуретке с другой стороны стола, наблюдать.

Не мог же Азиз знать того, что мама подкармливает всех бездомных животных и раздает голодным арабским детишкам булочки своего приготовления.

Как только мы приехали в крохотный горняцкий поселочек, она сразу же расположила к себе местного пса-бродяжку. Этот пес теперь не отходил от нашей виллы, патрулируя ее и облаивая всех, кто пытался посягнуть на территорию его хозяев. Особенно не терпел Рыжий своих земляков.

Азизу просто повезло, что Рыжий отлучился по своим собачим делам и выпустил из своего поля зрения черный вход.

Ласковый и тихий кобелек какой-то светло-рыжей, почти розовой масти, при приближении посторонних буквально зверел, срывался с места, бросался на дерзнувшего, лаял громко, взахлеб, при этом хвост его непостижимым образом начинал вращаться, как пропеллер у вертолета. Обычно он гнал врага за бетонный забор, обозначавший границы советской территории, после чего возвращался, победно задрав голову с курносым, как у поросенка носом.