Александр Проханов - Крым

Перед спектаклем он заехал за Ольгой и нашел ее у зеркала. Она примеряла вечернее платье с открытыми плечами и голой спиной. Они белоснежно сверкали среди черных шелковых складок.

– Ну, как тебе? Как я буду выглядеть в золоченой ложе?

Лемехов опустил руку в нагрудный карман. Извлек длинный футляр. Раскрыл, и бриллиантовое колье брызнуло лучисто, заиграло у него на ладони.

– Боже, это мне?

Он надел колье на ее высокую дышащую шею. Прильнул губами, слыша, как благоухает ее теплая кожа. Они оба отражались в зеркале, и колье сверкало, как солнечная струйка.

– Люблю тебя, – сказала она.

Большой театр поразил своим пышным имперским величием. Могучими колоннами, черным, летящим в небесах Аполлоном. Зал из царской ложи казался сафьяновым, был полон бархатного мягкого света. Высились золотые ярусы, переливалась великолепная люстра. Занавес с недвижными складками был украшен серебристой геральдикой. Оркестровая яма зияла таинственным провалом. Из нее раздавались обрывки мелодий, какофония скрипок, валторн. Звуки напоминали бесформенный ворох, который вдруг, по мановению волшебной палочки, превратится в могучий вихрь. Театралы занимали места, погружались в малиновые кресла. Малинового цвета становилось все меньше. Лемехов, восседая вместе с Ольгой в золоченой ложе, видел, что на них оглядываются.

– Все думают, что ты президент, а я первая леди, – сказала Ольга. – Неужели в этой ложе сидел Сталин?

– Этот зал с золотыми ярусами напоминает старинный многопалубный фрегат, который отправится в плаванье.

– По волнам русской истории. И ты – капитан.

Она смотрела на него счастливыми глазами. Черное платье открывало ее белое, сверкающее в сумерках тело. Бриллиантовое колье переливалось, отражая свет люстры. Ему хотелось поцеловать ее близкое плечо.

– Люблю тебя, – сказала она.

Люстра стала медленно гаснуть, словно из нее утекала драгоценная влага. Исчезли все звуки и шорохи. Певучая, грозная, подземная музыка медленно наполнила тьму. Словно предвещала восход неведомого светила. Занавес покатился вверх, и возникли тускло-золотые заиндевелые купола, морозная синева небес с розовой зарей.

Лемехов вдруг со страхом и сладостью ощутил подлинность этого московского утра, такого русского, зимнего, в котором тяжело и морозно звенели колокола, дышала паром толпа, двигались стрельцы, выходил на крыльцо усыпанный золотом и каменьями царь. Музыка чудодейственно воскрешала исчезнувшее время, пропавшие в вечности мгновения. Теперь колдовством света и звука они возвращались в мир. Лемехов был вовлечен в это воскрешенное время. Погружался в его угрюмую русскую красоту.

– Моторин – великий бас. Он в опере богатырь, – шепнула Ольга.

Эта летописная древность, пленившая Пушкина, озарившая сумрачный дух Мусоргского, воспринималась Лемеховым как его собственная подлинная жизнь. Он стенал в толпе, шарахаясь от кнута царских слуг. Под его сапожками похрустывал утренний снежок. На его руках мерцали тяжелые перстни. Ему казалось, что музыка, хор, рокочущий бас певца повествуют о мучительной тайне, которая передается из одного русского века в другой и теперь коснулась его. Завораживает, пугает, влечет.

Эта тайна витает в теремных палатах, в императорских дворцовых покоях, в кабинетах кремлевских вождей. Эта тайна кружит головы и ожесточает сердца, множит подвиги и злодейства, возводит города и остроги, закручивает загадочную спираль русской истории, галактику русского времени. И его, Лемехова, коснулась эта неразгаданная тайна – бездна русской власти. И когда на сцене появился юродивый, вытянул из лохмотьев костлявую руку, слюняво и косноязычно обратился к царю, Лемехов вдруг вспомнил страшного нищего перед входом в церковь. Тот пророчил ему царский венец, и это сходство с оперой пугало его. Он стал осматривать зал. И ему показалось, что в рядах, из тьмы посмотрели на него васильковые глаза колдуна.

Во время антракта в ложе появился могучего сложения господин в туго натянутом пиджаке, с жирной грудью, чернобородый, губастый, с веселыми, навыкат, глазами. В господине Лемехов узнал миллиардера Вениамина Гольдберга, с которым изредка встречались на многолюдных именинах какого-нибудь главы корпорации или банкира, связанного с оружием. Гольдберг радостно сверкал зубами из черной бороды. Поцеловал в щеку Ольгу. Ухватил ладонь Лемехова большой теплой рукой, украшенной темным перстнем.

– Будь добор, принеси-ка три бокала шампанского, – приказал он служителю, отсылая его из ложи. – Вся публика смотрела не на сцену, а на вас, – засмеялся Гольдберг. – Вы чудесно смотритесь. Ольга, дорогая, не могу забыть наши встречи в Лондоне. Вы знаете, Евгений Константинович, когда Ольга давала сольный концерт, все мужчины сбегались на звук ее флейты. Если бы она захотела, она могла бы повести их к морю и утопить, как мышей. И я, и я, как мышь. Пошел бы за ее флейтой на край света! – Гольдберг хохотал, воображая, как вся русская знать, обитавшая в пригородных лондонских замках, тянется вслед за грациозной флейтисткой и тонет в море.

– Вениамин сделал все, чтобы мне в Лондоне не было одиноко. Он был очень внимателен, – произнесла Ольга. Лемехову послышались в ее голосе едва уловимые пленительные интонации, которые уязвили его. Она почувствовала это, провела рукой по его шее, щеке. – Я рассказала Вениамину о тебе, и выяснилось, что вы хорошо знакомы.

– Друзья, приглашаю вас на мою яхту. Поплывем из Монако, с заходом в Неаполь, Барселону, через Гибралтар, на Канары. Будет чудесное общество. Французский дизайнер. Владелец «Делла сэра» и какой-то принц крови, кажется немец, отпрыск аристократического европейского рода. Вам они все понравятся. Здесь, в России, будут самые мерзкие месяцы, тьма, холод. А там лазурь, тепло, восхитительные города.

– К сожалению, вместо яхт я вынужден заниматься подводными лодками, – сухо произнес Лемехов.

– Кстати, о подводных лодках, Евгений Константинович. Я готов разместить на моих заводах заказ на антиракету. Вы же знаете мои возможности и мою пунктуальность.

– Не я распределяю заказы. Это не в моей компетенции.

– Да что вы, Евгений Константинович, вы же почти президент. Ну ладно. Как вам Моторин? Отличный старик. Хочу пригласить его в Лондон. Пусть попоет среди наших, в своих побрякушках.

Служитель принес на серебряном подносе шампанское. Они чокнулись, выпили, и Гольдберг покинул ложу.

И опять музыка ревела, как зимняя русская буря. Плескалась и вспыхивала, словно огромная, в водоворотах, река. Лемехов то слепо погружался, то ошеломленно всплывал. Все было родное, дикое, восхитительное. Все было знакомо, происходило с ним – в монастырской келье, в пьяной корчме, в блистательном зале с бравурной мазуркой. Музыка ковшами вычерпывала таинственную, наполненную огнями тьму, которая была его тьмой, его памятью, его пугающим предчувствием. Опера была не о царе, не о русском бунте, не о самозванце, а о той темной бездне, которая разверзалась в самой сердцевине русского бытия, русского царства, русской власти. Он стремился в эту бездну, она затягивала его, влекла в свою восхитительную тьму.