Александр Проханов - Крым

Он стоял на набережной и испытывал небывалую боль. Болела и умирала душа, кричал от боли рассудок, стонала каждая клеточка. Содрогался своим железом Крымский мост, хрустальный мост осыпался осколками. Казалось, вместе с ним погибает и плавится мир, растворяясь в раскаленной бесцветной боли.

Он раскрыл ладонь, и кольцо с изумрудом покатилось и упало в реку. Мимо плыл речной трамвайчик, играла музыка, и люди на палубе махали Лемехову.

Мир, в котором он прежде жил, напоминал великолепный дом с сияющими по всему фасаду окнами. Но стоило ему потянуться к сияющему окну, как оно гасло. На его месте возникала черная дыра. Одно за другим гасли окна, и скоро вместо дома с празднично озаренными окнами зияла огромная черная пустота.

Все его приобретения и сокровища были расхищены. Двулистиков украл у него любимую работу. Генерал Дробинник украл расположение президента. Черкизов украл партию. Вероломный колдун Верхоустин исчез, похитив сокровенную мечту. Судьба мстила ему за неведомую оплошность, за нарушенный закон, за грех, который он совершил в погоне за величием и успехом.

Он рассматривал свою жизнь в ее крутых поворотах, когда приходилось жестко действовать, принуждая людей, навязывая им свою волю. Но никогда эта воля не губила, не уничтожала, а вовлекала в творчество, которое было наградой за все понесенные траты.

Он блуждал среди воспоминаний. Перебирал в памяти конфликты и ссоры, огорчения, которые причинял людям, обиды, которые люди ему причиняли. Вдруг ясно увидел человека, который страшно от него пострадал. Был обречен на муку, оставлен им и забыт. Это была жена Вера, которая уже несколько лет томилась в психиатрической клинике. Она лишилась рассудка после того, как избавилась от ребенка, вняв его уговорам. Прелестная, радушная, женственная, она вдруг погасла. Стала подвержена страхам. С ней случались рыдания. Несколько раз она пыталась отравиться. Впадала в затяжную депрессию, которая переходила в свирепые истерики. Он лечил ее у лучших врачей, которые сошлись на том, что ей необходимо длительное лечение в клинике. Он поместил ее в клинику, испытав облегчение.

Теперь он думал о ней, живущей в загородной частной клинике, под присмотром медиков, которые обладали дипломами лучших психиатров Европы. Он почти не навещал ее, тяготясь ее сумрачной немотой и дремотой. Но теперь вдруг ясно, страстно, с больным раскаянием понял, что Вера была его виной и проступком. Была грехом, за который ему мстила судьба. Он должен немедленно к ней явиться, покаяться, обнять ее исхудалое тело, прижаться губами к ее холодному виску, вернуть домой, где она окажется среди любимых вещей, целебных растений и снова воскреснет для любви и семейного счастья.

Служебная машина, которая его обслуживала, была отозвана вместе с шофером. Лемехов пересел на «вольво», домашний автомобиль, и рано поутру отправился под Подольск, где в дубравах располагалась клиника.

Она напоминала небольшую, хорошо оснащенную крепость. Железный глухой забор с угловыми каменными башнями, стилизованными под башни средневекового замка. Стальные ворота с камерами наблюдения, с оконцем, в котором мутно белело лицо охранника. Кровля дома едва виднелась над кромкой забора, островерхая и готическая. Сходство с тюрьмой больно ранило Лемехова, и он вдруг горько подумал, что в этой тюрьме томится Вера, и это он ее туда заточил.

Охранник долго рассматривал паспорт Лемехова, куда-то звонил, и, наконец, бесшумно растворилась стальная калитка. Лемехов проник за ограду. Зеленели газоны, возвышались дубы и липы. Светлели посыпанные песком дорожки. Двухэтажный дом напоминал красивый особняк с чистыми окнами, на которых почти были незаметны решетки. По тропинке навстречу Лемехову шел доктор в белом халате и шапочке, блестели очки, подбородок украшал благородный клинышек бороды.

– Замечательно, что приехали, Евгений Константинович. Ваш визит скажется на нашей подопечной благотворно. Но только прошу, разговаривайте о чем-нибудь хорошем, приятном. Наметилась положительная динамика, и мы должны ее постепенно углублять.

Доктор был чем-то похож на Чехова, благородный, изысканный, вкрадчивый, с золотым кольцом на крупном чистом пальце. Такие доктора внимательны и чутки к пациентам, бережны, как садовники, которые поднимают смятые дождем цветы. Но этот благообразный и доброжелательный доктор был для Лемехова горьким укором. Был нанят за большие деньги, которыми Лемехов откупился от Веры. От ее страданий, от ее невыносимой муки. Отгородился от них железным забором, камерами наблюдения, этим благородным доктором, в котором сквозь мягкое благодушие просвечивала жесткая властность.

– Мне кажется, вам не нужно идти в палату. Подождите супругу в нашей уютной гостиной.

Лемехов остался один в гостиной, среди тихого солнца, зеленых растений. На столе в хрустальной вазе стояли розовые пионы, несколько лепестков упало на стол. В изящной клетке чистил свои цветные перышки милый щегол. На стене висели масляные пейзажи лесных опушек, холмов с белыми колокольнями. От каждого предмета веяло покоем, детскими безмятежными воспоминаниями.

Послышались шаги, и в гостиную вошла большая женщина с сильным свежим лицом, в белых брюках и белом халате, видимо санитарка. Крахмальный халат вкусно шуршал, поднималась высокая грудь, на крупном лице улыбались сочные губы, синели чуть выпуклые глаза. И за ней покорно, понуро, опустив голову, появилась Вера, словно ее привели на невидимом поводке. Лемехов беззвучно ахнул, потянулся к ней, исполненный жалости, нежности и вины.

– Ну вот, – произнесла санитарка. – Здесь вам будет уютно. Если что понадобится, позвоните. – И она удалилась, оставив на столе серебристый колокольчик.

Вера села чуть поодаль от Лемехова, и он видел, как слабо под ее тяжестью прогнулась кожа дивана.

– Здравствуй, – сказал он, боясь, что его сочный звучный голос спугнет ее, и она встанет, уйдет.

– Здравствуй, – ответила она, и ее голос был бесцветный, угасший, прозвучал, как слабое эхо его голоса.

На ней был домашний розоватый халат, висевший на худых плечах. Ее ноги были в приспущенных теплых носках, в матерчатых шлепанцах. Волосы, когда-то черные, со стеклянным блеском, с пленительными завитками у висков, теперь были пепельно-серые, коротко, по-больничному подстрижены. А виски провалились, и в них синими струйками обозначились вены. Ее лицо, когда-то яркое и прекрасное, излучавшее счастье, с ликующим блеском глаз, – ее лицо было серым, безжизненным, в пепельном налете усталости. Лемехов с болью смотрел на ее приспущенные носки и матерчатые шлепанцы, вспоминая, как восхитительно она шла на высоких каблуках, и ее стройные ноги, обтянутые шелком бедра, приоткрытая с незагорелой ложбинкой грудь страстно трепетали, и она, зная свою неотразимость, позволяла Лемехову собой любоваться.