Фазу Алиева - Цена добра

Когда я вошла, бабушка продолжала читать молитвы, но я бросилась к ней, обняла и зарыдала.

– Бабушка, сова! Это же вестница смерти?

– Тьфу тебе на язык, это ночная птица; днем она не видит, поэтому она летает в ночи. Успокойся, моя ласточка, Аллах милостив. Иди, посмотри, не улетела ли сова.

Я шла, и ноги мои дрожали, все внутри собралось в один тревожный комок. Вытирая кончиком платка слезы, я вышла – совы уже не было. Но боль съедала меня, я боялась, что мама умрет.

– Она улетела, бабушка! Скажи, моя мама умрет?

– Она с эти горем и улетела, иншаалла!

Бабушка подняла голову от молитвенника и тихо сказала:

– Ты маме не говори, что сова навестила нас, поняла?

– Поняла, бабушка!

У меня несколько дней болел левый бок; когда мама была дома, я от нее не отходила ни на шаг, все время смотрела на нее, а когда не могла сдержать слез, уходила в другую комнату.

Прошло дней десять-двенадцать, ночью я проснулась от разговоров и увидела такую картину: мама плачет, бабушка сидит у печки, а мой младший брат Магомеджавгар мечется на своей постели. Когда я подошла поближе, мне показалось, что я у горящего очага – такой от него шел жар.

– Быстро иди, Фазу, разбуди Гайдара. Пусть он срочно едет в больницу за врачом, Магомеджавгар тяжело заболел.

Я пулей полетела к дяде Мансуру и разбудила их. Моя мама санитаркой работала в больнице, где главным врачом была Сенкевич Раиса Петровна. Доктор очень любила мою маму и всегда помогала нам.

Она приехала и без долгих разговоров распорядилась:

– Быстро в больницу!

– Что с ним? Что с ним? – повторяла мама.

Мы все, кроме двух маленьких сестер, поехали вместе с мамой в больницу. Два дня он не приходил в себя, а на третий день на рассвете умер.

– Это сова! Это сова! – кричала я.

– Здесь, что, сова была? – схватила мама меня за руку.

– Была, мама, была, но бабушка запретила тебе говорить.

– Ах, проклятая вестница смерти, перед гибелью Али она тоже прилетала! – начала кричать мама.

Мне иногда думается, что я рождена переживать и страдать. Когда я вспоминаю о пережитом, уже не проливаю таких обильных слез; видимо, под тяжестью могил они ушли слишком глубоко. Не дай Аллах никому нести в себе могилу любимого сына. Одно сознание, что я больше никогда не увижу его сияющее лицо, не услышу его звонкого смеха, точит меня изнутри.

Странная эта вещь – смерть, понять ее невозможно. Были бабушка, папа, мама, братья, муж, сын Али. Их уже нет. Я осталась как без крыльев, томимая тоской. Ищу одиночество, чтобы наедине с собой тихо читать стихи.

Как метко заметили мудрецы, скорбь безгранична, радость же имеет пределы. А есть особая, колючая, вечно горящая внутри скорбь у человека – скорбь по потерянному ребенку. Первые несколько дней мать, потерявшая ребенка, бывает как в горящем очаге. Она еще не осознала, что случилось, она еще не до конца поняла, что произошло. Она слышит, что говорят люди, но дальше кожи их слова не идут, не входят в сердце. Слова соболезнования, исходящие от окружающих, ее раздражают так, что просто хочется кричать, безумствовать, куда-то убежать, бежать и бежать, чтоб только не слышать эти горькие слова…

Когда погиб мой сын, тяжелее всего мне было слышать утешительные слова людей. Понятно: они хотели умным, мудрым словом хоть немного облегчить мое горе. Но это горе скорби не изо льда – это скала на скале. Как бы солнце ни спускалось ниже, она не растает, не осядет, а, наоборот, все глубже проникает в сердце, будет давить на душу, соберет воспоминания…

Однажды, когда я была в трауре, в поисках одиночества я пошла по лесной тропе… Вдруг повстречалась олениха. Она не испугалась, не вздрогнула, так и продолжала стоять с опущенной головой.

– Скажи, скажи на своем лесном языке, какая кручина тебя гнетет, я пойму, красавица-олениха? Ты ищешь маленького олененка, может, и найдешь? Я же зову: «Али! Али!» – и знаю, он никогда не ответит. Я его уже никогда не встречу. Ты меня понимаешь, олениха, только не подходи ближе – ты можешь вспыхнуть тем скорбным огнем, что у меня внутри.

Олениха чуть подняла свою опущенную голову и посмотрела на меня внимательно и грустно. Я до этого никогда так близко оленя не видела. Какая красота! Какая осанка! А глаза – два прозрачных озера. В их глубине я увидела черные скалы и поняла, что они никогда не растают. Вижу, что олениха потеряла олененка. Она, наверное, тоже видит в моих глазах такие же навечно застывшие черные скалы скорби и горя.

Я первая не выдержала и крикнула: «Али! Али!» – и слезы ручьями потекли по моим щекам. Олениха вздрогнула, напряглась, потом опять опустила голову, а когда вскоре она ее подняла, мне показалось, что в ее прекрасных, печальных глазах стоят слезы.

Не знаю, сколько мы стояли, безмолвно выражая друг другу сочувствие… Когда я уходила, олениха, сохраняя небольшую дистанцию, шла за мной до самой дороги. И потом много дней, убежав от людей, я ходила туда, где встретилась с оленихой. Она будто меня ждала, и мы без слов смотрели друг на друга. А потом я начала читать ей свои стихи, посвященные памяти сына. Мне казалось, что она понимает каждое слово.

Однажды, когда я прочитала стихотворение «Хищница», олениха вытянула шею, подняла голову, и мне показалось, что она застонала.