Андрей Травин - Пиарщики снова пишут (сборник)

Нас снова крепко обманули?

Под равномерный сердца стук,

Пока мы бьемся с лишним весом,

Зачем летят с передовой

Обломки «Невского экспресса»,

Напалм и сера, грязь и гной?

Вокруг горят чужие свары,

Мы все уже который год

С безумной тенью Че Гевары

Лезгинку пляшем – не фокстрот.

Мы – в середине в чьем‑то споре.

И – нам писать, скорей всего,

Разбитым носом на заборе:

«Make love!»

И, мать его, – «Don`t War»!!!

В прошлом году мы ездили в Крым. Уже не помню, из‑за чего у нас с женой начался разговор о масштабе славы Макса Волошина (а мы как раз собирались сплавать до Коктебеля), но супруга гордо заявила:

– Ну, мои‑то подруги в курсе, кто такой Волошин!

Поскольку с нами как раз отдыхала ее лучшая подруга, я не преминул проверить, насколько это соответствует истине, и спросил:

– Оль, ты Волошина знаешь?

Подруга нахмурила лоб и поинтересовалась:

– А это кто – родственник ваш?

После этого, уже вернувшись домой, я ради интереса провел опрос среди более информированных людей. В итоге выяснилась прелюбопытная вещь, на которую прежде не обращал внимания: известность того или иного поэта золотого или серебряного века в сознании ныне живущих не особо связана с его творчеством. Если вообще как‑нибудь связана. Попробуйте потерзать своих друзей – знакомых сами: про Городецкого вам скажут, что это – друг Есенина, а про Бурлюка – что друг Маяковского; об Андрее Белом вспомнят, что он пытался увести жену у Блока, и разве только имя самого Александра Александровича навеет воспоминания конкретно про ночь, улицу, фонарь, аптеку и двенадцать человек… Тонны стихов и прозы, хотим мы того или нет, для большинства остаются той Terra Incognita, куда нога жителя некогда самой читающей в мире страны ступает осторожно и нечасто, причем обычно – только после настоятельной просьбы школьного учителя. Да простят мне ленинскую формулировку, но страшно узок круг тех, кто по – настоящему хорошо (подчеркиваю: по – настоящему!) разбирается не только в перечне имен или хитросплетениях биографий, но и тысячах томов литературного наследия. Давайте говорить откровенно: многие ли смогут слету прочесть наизусть стихотворение Вяземского, Полонского или Бальмонта? Даже матерые филологи – сразу ли вспомнят, что можно процитировать из Сологуба, Надсона, Мариенгофа и других «родственников»? Хотя имена, конечно, на слуху… А попробуйте‑ка вспомнить сами. Ага, попались?!

Но вот что еще интересно: ведь и круг литераторов, если разобраться, был страшно узок! На заседаниях «Арзамаса», в «Башне» у Иванова или в том же коктебельском доме Волошина по определению не могло собраться больше, чем на каком‑нибудь питерском полуподпольном «квартирнике» застойных 70–х. И рассчитывали‑то многие не на миллионы читателей – на себе подобных, и только. Элитарность даже культивировалась. К примеру, футуристы, которые весьма увлекались «поэзо – концертами» и работали, таким образом, на более или менее широкую публику, вместе с тем делали все, чтобы эта самая публика их не принимала. Дело не только в матерных или просто обидных для зрителя/слушателя строчках Маяковского – кому‑то словесные оплеухи типа «у вас в усах капуста» были даже в удовольствие. Попробуйте прочитать «Железобетонные поэмы» Каменского – сами все поймете. Прочие постарались не хуже. Что за «лебедиво»? Какой еще зинзивер тарарахнул – о чем это?! Все это словотворчество Word до сих пор подчеркивает красным – время будетлян так и не настало. Да, интересно. Да, необычно. Но – не близко. И это – литераторы еще более – менее известные. А есть ведь еще Чурилин, Шершеневич, Введенский, Гуро… «Кто это – родственник?»

Есть еще и «фильтр времени». Проходят десятилетия, и даже самые гремучие стихи, которыми восхищались современники, начинают казаться устаревшими и неповоротливыми. Время не щадит даже классиков, среди пострадавших – и Батюшков со своими Зевесовыми десницами, и Некрасов с Гришей Добросклоновым, и Брюсов с каменщиком в фартуке белом. Но список больше. «Проходит сеятель по ровным бороздам. Отец его и дед по тем же шли путям» – какой учитель литературы уговорит вас лунной майской ночью читать это «программное стихотворение» Ходасевича любимой? Ну не ползут от этого мурашки по коже! Прорывается настоящее, цепляющее, жутковато близкое и у Владислава Фелициановича – но только когда он начинает наотмашь бить ангелов «ременным бичом». А до этого читающему еще добраться надо.

Так как же «немногие, писавшие для немногих и по – настоящему близкие и понятные немногим» сумели выбраться из своих высоких башен (куда были заточены на долгие годы не без участия советской цензуры) на всероссийский простор, чтобы печататься немыслимыми для «Аполлонов» и «Сириусов» тиражами? Почему до сих пор на слуху имена тех, чьи стихи на самом деле известны только специалистам (тем, которые знают, что Гуро – это не «родственник», а «родственница»)?

Причина видится в том, что пишущие люди… тянут за собой других пишущих. У каждого выбившегося в классики есть длинный «шлейф». Самый показательный пример: едва ли не весь золотой век как‑то незаметно стал «приложением» к Пушкину. Насколько бы талантливыми и самобытными ни были другие поэты первой половины XIX века, мы привыкли мерить их «нашим всем» – видимо, потому, что более яркую, «таблоидную» фигуру найти сложно. Тут и прадед – эфиоп, и женитьба на великосветской «топ – модели», и вечное фрондирование, и, наконец, «точка пули в конце» – дуэль, только благодаря которой некий француз в российской истории и остался. В «приложения» попали люди совершенно разные, начиная с венценосцев – Александра и Николая. Жуковский, может быть, тоже писал не хуже Пушкина – но он не стрелялся на дуэлях. Вяземский по молодости тоже был фрондером – но в истории он так и будет вечным «другом Пушкина», за что ему прощается даже работа на посту руководителя главного цензурного управления – хотя, казалось бы, что для либеральной интеллигенции может быть ненавистней, чем такая должность? Лермонтов тоже классик и фрондер, имеет в биографии предка – шотландца и точку пули, но и тут «недотяг»: нет той любвеобильной жизнерадостности, которая так нравилась – и нравится! – в Пушкине. Да и дуэль с Мартыновым была не из‑за самой красивой женщины на свете, а… По большому счету, мы до сих пор и не знаем, из‑за чего она была – то ли правда окончательно допек Мартынова наш классик (что при его ангельском характере очень легко представить), то ли сам господин майор страдал болезненным самолюбием и усмотрел в словах Михаила Юрьевича то, чего не было. Но если на стороне Пушкина мы однозначно, то в случае с Лермонтовым как в том бородатом анекдоте – колечко‑то нашлось, а осадочек остался…