Алексей Никитин - Victory Park

Но Саша не желал слышать Колю. Он не занимал очередь за приятелями, чтобы уходить с аквалангом под воду, погружаться на дно и там, среди неподвижных камней и колышущихся водорослей, распугивая прибрежную рыбью мелюзгу, искать осколки античных цивилизаций. Двухметровый Саша превратился в огромную рыбу-прилипалу при миниатюрной Белой Акуле. Валяясь на высоком берегу среди сохнущих трав, Пеликан не раз видел их гуляющими по самым тихим окрестностям Херсонеса. Быстрыми ночными тенями они пересекали его дорогу, когда, проводив Сирингу к затянутому виноградом двухэтажному дому, Пеликан осторожным шагом возвращался к себе в барак.

Уже наступил август, суетливое время покупать обратные билеты и готовиться к осени. Осень в наших краях неотвратима, а добыча обратных билетов требует сил и специальных талантов. Таранец подключил институт, институт – академию. Битва за билеты велась на космических высотах, и экспедиция иногда только через верных людей получала обнадеживающие сигналы: Ждите. Билеты будут…

А в Крыму продолжалось лето: дни, как и прежде, стояли жаркие, вечера – теплые и долгие. Полынью и кипарисами пахли сумерки Херсонеса.

Однажды, хаотично перемещаясь по полуострову, Саша и Белая Акула наткнулись на Пеликана с Сирингой, яростно споривших о ближайшем к Херсонесу входе в царство мертвых. Пеликан стоял за остров Змеиный, приютивший Ахилла, после того как тот сумел выбраться из Аида. Но Сиринга ничего не желала слышать об Ахилле и Змеином, она точно знала, что самый близкий вход в Аид – на турецком побережье Черного моря, возле Гераклеи Понтийской. Его видел Геракл, когда направлялся к амазонкам, там умер Тифис, кормчий «Арго».

Гости в споре поучаствовать не смогли, но у них была с собой бутылка домашнего вина, и Пеликану показалось, что эта пара была рада провести вечер в компании новых людей. По всем признакам, они уже начали уставать друг от друга.

Когда у моря совсем стемнело, Саша и Белая Акула ушли в ночь, куда – неизвестно, однако точно не в сторону лагеря. Часов у Пеликана не было, но он и без часов видел, что никогда не оставался на берегу так поздно. Сиринга привычно жевала стебель полыни и смотрела куда-то вдаль.

– Неужели здесь полынь не горькая? – удивился Пеликан.

– Горькая. Хочешь попробовать?

– Хочу, – Пеликан протянул руку.

Сиринга легко провела веточкой травы по его открытой ладони, потом по загорелой руке – до локтя, уронила ее и потянула Пеликана к себе.

Ее губы лишь слегка отдавали свежей горечью. За вкусом полыни Пеликан различил аромат спелого винограда, а за ним, дальше, еще какой-то знакомый, но не сразу узнаваемый вкус, который ему никак не удавалось определить. Губы Сиринги были то мягкими, то упругими, и Пеликан хотел распробовать ее до конца, понять, что же там дальше, за полынью, за виноградом, за можжевельником. И она вроде бы не прятала от него ничего, но и не спешила раскрывать свои тайны, то подпуская ближе, то отдаляясь, и он начинал все сначала, разделяя слой за слоем: стынущую полынь, вяжущий виноград, терпкий можжевельник, нежный бархатный абрикос.

Всякий раз она казалась новой, и новым был ее вкус. Пеликан мог бы остановиться, уступая мнимой покладистости Сиринги, но неожиданная настойчивость толкала его вперед. Конечно, она лучше него знала, где вход в Аид, зачем было с ней спорить? Эта догадка быстрой падающей звездой слабо вспыхнула в темных пространствах его сознания и тут же забылась. Пеликан легко подчинялся Сиринге, угадывая, что дальше, где-то в глубине, она прячет свой самый главный, самый тайный свой вкус – липовый, густой, медовый. Этот вкус, может быть, главная тайна Сиринги, и, скрывая его, она в то же время ждет, что Пеликан сумеет до него добраться и попробовать хотя бы раз. И еще раз. И еще.

День рождения Ирки удался, но затея Федорсаныча, о которой известно было только ему, за которую заплатил он ходовой и двигателем будущего своего автомобиля, провалилась полностью и безнадежно. Сотник хотел показать Елене, что ее время изображать вечную молодость на сцене их провинциального театра уже закончилось, потому что выросло новое поколение красавиц – таких же ярких и безбашенных, как она, но при этом оскорбительно молодых. Елене с ними не тягаться, их соперничество проиграно заранее: и по очкам, и нокдауном одновременно. А потому ей, как старой цирковой кобыле, пора правильно выбирать место в жизни и парковаться наконец в их тихом трехкомнатном стойле.

Если бы Елена узнала об истинной причине, по которой Федорсаныч закатил этот банкет, ему долго пришлось бы чистить семейный сортир и осторожно тереть холку, по которой прошлась тяжелая рука его супруги. Но он никому об этом не говорил, а Елена ни о чем не догадывалась.

Сперва действительно все шло из рук вон: Елена злилась и на собравшихся, и на Сотника, чувствовала себя сухим осыпающимся прошлогодним подсолнухом в жизнерадостном весеннем цветнике. Но уже к середине вечера, когда девчонки из Русской драмы решительно покончили с «Алуштой» и ударили по «Зубровке», Елена увидела, что в этом пьяном детсаду соперниц ей нет. Кто еще был в зале, кроме артисток? Любовница Шумы? Армянка Алабамы, сбежавшая со средины праздника? У любой из них Елена могла отбить мужика запросто, всего за час, но к концу вечера она и без того чувствовала себя первой. Никакие доказательства ей не были нужны.

Федорсаныч, которого Елена привыкла считать слабаком, в этот вечер тоже показал себя мужчиной. Все-таки деньги дают мужику что-то такое, чем обошла его природа: делают выше на пару сантиметров, взгляду добавляют блеска, проявляют его обаяние и шарм. Елена не хотела знать, на какие шиши он устроил день рождения Ирки. Раз сделал, значит, деньги у него были, и, очевидно, не последние. Все остальное пусть обсасывают бабушки на лавочках у подъездов.

Одно лишь испортило ей настроение праздника всерьез, и Сотник тут был ни при чем: вечером в ресторане Елена не узнала свою дочь. В тот момент, когда Ирка, мокрая и какая-то больная, вошла в зал «Олимпиады-80», вместо нее Елена вдруг увидела себя. К Ирке подбежала бабушка, начала о чем-то ее расспрашивать, накладывать какие-то салаты – сперва в одну тарелку, затем сразу же в другую. Дочь отворачивалась, смотрела поверх голов собравшихся безразличным, невидящим взглядом. В каждом своем жесте, в каждом движении теперешняя Ирка была так невозможно похожа на нее саму, что Елена вдруг замерла, не слыша музыки и шума голосов, не замечая в зале никого, кроме Ирки. Это был не пустяк, не случайность, не минутное затмение. Ирка стала в точности такой, какой была Елена двадцать лет назад, в тот год, когда встретила Бойко. Ирка выросла удивительно похожей на нее, но Елена видела, что характер достался дочери от отца. И вот этого она боялась всерьез, потому что не было в ее жизни человека более жесткого и упрямого, способного так последовательно разрушать собственную судьбу и жизнь окружающих, добиваясь своих целей, даже если эти цели были очевидно недостижимы.