Евгений Клюев - Translit

Я знаю наверное, что невольно испортила тебе жизнь, и потому чувствую себя невыносимо виноватой перед тобой. Но пишу – не чтобы вымолить себе прощение, которого, скорее всего, не будет – и правильно, а чтобы вернуться в то короткое лето и рассказать тебе там, почему все было, как было.

Мне тогда только исполнилось семь лет… что взять с семилетней? С девочки из хорошей семьи, скучавшей на взморье: одна, без подруг и товарищей – на тот момент мы ведь никого, кроме тебя, не знали в Скагене, к тебе и приехали… первый и последний приезд, дядя Асгер! И больше всего на свете интересовали меня в тот приезд не взморье, не известняковые скалы, не гуляющие вдоль набережной, а три всегда распахнутых настежь окна твоей мастерской – в них и сосредоточилась моя семилетняя жизнь.

Помню, в гости к тебе приходили женщины, много красивых женщин – всегда по одной – и оставались у тебя кто на час, кто на два, а кто и на целый вечер (если не на целую ночь – о чем я, по младости лет, не ведала). Ты мог заставить гостью стоять, мог посадить ее на стул или в кресло, мог положить на софу – одетой, полуодетой или даже полностью раздетой… о последних я думала: «Вот эти – настоящие натурщицы».

И ты писал их, а я подсматривала. Подсматривала и мечтала, что однажды ты будешь писать меня. Поэтому, когда ты не работал, я постоянно крутилась поблизости, время от времени принимая те позы, которые подсмотрела через окно. Я не знаю, что это было, дядя Асгер… может быть, первая влюбленность, отрицать не стану! Правда, мысленно я называла тебя Синяя Борода – и не потому, что сказка эта так уж много для меня тогда значила или была какой-то особенно понятной, а потому, что белая твоя борода постоянно была выпачкана голубым… все время только голубым, словно ты не пользовался другими красками.

А потом – ты знаешь. Не дождавшись внимания к себе, я постучала ранним утром в дверь твоей мастерской и спросила, когда ты начнешь меня рисовать. Ты был в пижаме, из-за плеча твоего выглядывала темноволосая красавица, и ты засмеялся, и велел мне приходить в два часа дня, поскольку назначенная на два часа дня модель «закапризничала», я хорошо запомнила это слово и поняла, что капризничать нельзя. За завтраком я объявила родителям, что весь день занята, потому что дядя Асгер будет писать «мою обнаженную натуру». Мама с папой просмеялись весь завтрак, а я в конце концов обиделась, ушла на пляж и просидела в беседке у моря до полудня. По дороге с пляжа я насобирала цветов и пришла с ними к тебе, и тогда ты сказал, что будешь рисовать девочку с цветами, и я сразу начала раздеваться, но ты меня остановил и сказал, что на портрете я буду в платье, потому как обнаженная девочка с цветами – это глупость. И тут я поняла, что настоящей натурщицей ты меня пока не считаешь.

Дальше ты начал рассказывать мне, как сидеть, а я, дура, с гордостью сообщила тебе, что тысячам художников в Копенгагене позировала обнаженной, и потому, дескать, ни к чему рассказывать мне, как сидеть. Но тебе это все сразу надоело – и ты заявил, что если я хочу свой портрет, то должна беспрекословно тебе подчиняться. И еще я должна понимать, что работа натурщицы – очень тяжелая и неблагодарная.

Родителям я, конечно, сказала: отныне я беспрекословно подчиняюсь дяде Асгеру, сегодня два часа позировала ему обнаженной, было очень тяжело – и никакой благодарности. Родители, помню, переглянулись, а мама спросила, в какой позе, и я ответила, что лежа на софе.

Правдой из всего этого было то, что позировать оказалось и впрямь тяжело. Ты посадил меня на высокий стул (ноги до пола не доставали, а спина до спинки стула!), велел держать букет на коленях и сидеть-как-вкопанной… последнее я, видимо, поняла совсем буквально – и минут, наверное, через тридцать-сорок все тело словно парализовало. Да и ты, к тому же, беспрестанно меня нахваливал: какая, мол, замечательная натурщица и как, мол, профессионально сидит. Ой, да, ты еще сказал, что я должна смотреть на тебя неотрывно – и я даже моргнуть боялась. В общем, я действительно пришла домой совсем не по-детски усталой, даже уснула в кресле на веранде.

Наверное, я в конце концов научилась бы расслабляться и не тратить на позирование прямо уж все силы до капельки, если бы не подслушала, стоя под твоим окном, как ты в тот же вечер сказал своей темноволосой красавице, что влюблен в свою новую маленькую натурщицу и целое лето будешь писать только ее одну, тем более что ребенок этот умеет сидеть так, как ни одной профессиональной натурщице и не снилось. На следующее утро темноволосая красавица вдруг уехала из Скагена, и я поняла, что ее, во всяком случае, я победила. Другие натурщицы тоже стали приходить гораздо реже – и уже дней через десять после нашего приезда ты был в полном моем распоряжении, дядя Асгер!

Но тут-то все и началось…

С того началось, что ты, беспрерывно говоривший с самим собой, словно меня там и не было, как-то целых полдня бубнил одно и то же: ну не могу я, дескать, не только уловить, но и понять вот этого вот… да-да, задержись так! – выражения лица… ты прямо не малолетняя Кит, а взрослая Мона Лиза Джоконда какая-то (дома я, конечно, рассказала, что дядя Асгер называет меня красивейшей женщиной в мире… тучи сгущались)… И я начала сдуру думать, будто это моя вина – что ты не можешь выражения лица уловить… и просто из кожи вон лезла, пытаясь чуть ли не физически переселиться в портрет, – ты ведь помнишь, как однажды у меня голова закружилась, и я упала со стула?

Это тогда… это, видимо, в тот момент что-то случилось – мистическое или не знаю какое… так или иначе, я, позируя, начала чувствовать себя плохо – маленькая была совсем, а ощущала, что портрет силы мои забирает. Пошла к родителям, плакать начала… жуть: сама ведь все завертела, а туда же – родителям жаловаться!

В общем, впервые в жизни пришло тогда ко мне ощущение это – расслоение личности, так я тогда его не называла, конечно, но…

И – зазвонил телефон: письмо к дяде Асгеру, вечное ее письмо, опять осталось недописанным.

Не дожидаясь, пока включится автоответчик, Кит подняла трубку и почти шепотом сказала:

– Алло, это Кит.

– Торульф, – представилась трубка задыхаясь. – Почему ты к телефону подходишь?

– Я не знаю, Торульф.

– А где Курт? Что ж сам-το трубку не берет?

– Кажется, он в Ютландии… но я не знаю, Торульф.

– Немного ты знаешь сегодня… – дыхание начало выравниваться.

– Я просто ни-че-го сегодня не знаю, – уточнила Кит. – Я только что старое письмо одному давно мертвому человеку в голове дописывала, да… чтобы в который раз рассказать ему о том, что ему и без меня было известно! Так-то вот, Торульф… и со мной сейчас говорить – время даром тратить.