Эден Лернер - Город на холме

− Схуг нельзя. От него у младенцев колики. Цветную капусту и брокколи нельзя, их от этого пучит. На лосось у меня аллергия. И шоколад нельзя. То есть мне-то можно, а мой сын потом сыпью покрывается и полночи не спит. А так все можно.

И было так. Сигалит кормила Рахель, носилась с ней, как с писаной торбой, и Рахель стала расти, переворачиваться, держать голову, лепетать и улыбаться. Визиты нашей дочери в общую камеру проходили на ура, каждая еврейская зечка хотела поучаствовать в мицве. Когда мы через полгода забрали Рахель, с ней ушло два мешка(!) одежды, лично для нее сшитой и связаной теми зечками, которым разрешалось иметь в камере острые предметы. Когда мы уходили, они во главе с Сигалит столпились в тюремном дворе нас провожать. Воздух звенел от счастливых женских голосов:

− Удачи вам!

− Мазаль тов!

− Спасибо!

− Не забывайте нас! Фотографии присылайте!

− Какая она красотка, наша бат Неве Тирца!

Как-то раз субботним утром мы с Малкой выгуливали наш коллектив в парке. Через час коллектив устал от прыжков и беготни, и мы сели на скамейку попить и перекусить.

− Мама, дай банан! (это Шимон).

− Мама, можно я ей дам бутылку? (это Реувен).

− Фири надо а-а (дальше что-то по-русски).

− Шрага, дай ему банан, тебе ближе.

− Аба, я вниз головой хочу! (это опять Шимон)

− И я хочу! (это Реувен).

Имелись в виду крутилки и вертелки в воздухе, для которых мама не подходила, зато папа был в самый раз.

− Ваксун ви а цибелэ мит а коп ин дрэрд [289]– как всегда вылез идиш в самый неподходящий момент. Малка привыкла, а вот молодежь застыла от неожиданности и уставилась на меня с открытыми ртами. Я счел за лучшее перейти на иврит.

− Шимон, вот тебе банан. Реувен, вот тебе сок. Вот так, дай ей бутылку, не урони. Малка, бери это чудо и идите а-а. Мы вас здесь подождем.

В общем, все занялись своими делами, и только тут я увидел, что с соседней скамейки за нами напряженно следят. Девушка-подросток в длинной юбке. Что я ей скажу? Разглядывать людей в общественном месте не запрещено. Совсем еще детское лицо искажено напряженным взрослым выражением, взгляд прикован к Шимону, урчащему над бананом. Я шагнул к скамейке и спросил:

− Я могу чем-то тебе помочь?

Она с трудом оторвала взгляд от детей и перевела на меня.

− Реб Шрага, это вы?

Нет, не я.

− А ты-то кто?

− Гитте Лея Городецки. Фейга моя старшая сестра.

Точно, у Фейги была младшая сестренка, Гитте Лея. Между ними было два брата. Теперь я ее узнал.

На ее лице был написан страх и усилия воли по преодолению этого страха. Несмотря на жару, она зябко куталась в кофту, ветер из пустыни шевелил каштановые с рыжиной пряди, выбившиеся из косы.

− Я не собираюсь воевать с вами за детей, не беспокойтесь, – медленно падали слова. – Я вижу, что им у вас хорошо, что вы их любите. У нее никого кроме меня нет, у моей несчастной сестры.

Не переставая следить за детьми, я сел на скамейку, но не рядом, чтобы ее не смущать. У Фейги действительно никого нет. Мужа убили, детей забрали, меня убить не удалось, а в двух других терактах она участвовала только на вспомогательных ролях. Не мудрено, что этой арабской семейке она уже не нужна, что они от нее отказались.

− Я каждый месяц езжу в Неве Тирцу. Каждый месяц Фейга выходит ко мне на свидание, молча разворачивается и уходит. Она общается только с адвокатом и журналистами.

Да, общается она. Так общается, что допрыгается до психиатрического диагноза и бессрочного заключения. В каждом интервью она рассказывала, что евреи, оккупанты и колонизаторы, украли чужую землю, и единственное, о чем она жалеет, это что не пропорола мне живот, как полагается. Конечно, нам всем будет легче, если она угодит в психушку и не выйдет оттуда до конца своих дней. Но я не хотел, как легче. Я искренне хотел, чтобы она раскаялась, чтобы любила своих детей. При наличии раскаяния, хоть каких-то человеческих чувств, я бы сам привел к ней ее детей, как бы тяжело это ни было нам с Малкой. Но там только яд, только ненависть. Для Всевышнего нет ничего невозможного, и если Фейга когда-нибудь раскается, то это будет целиком заслугой вот этой вот девочки, поставленной перед непосильной взрослой задачей и выполняющей эту задачу в высшей степени достойно.

Я посмотрел в конец аллеи и увидел, что к нам направляются Малка с Офирой. Да и коллектив застоялся.

− Ты где ночевала? – спросил я Гитте Лею.

− В синагоге, на скамейке.

− Ты завтракала?

Молчание.

− Знаешь что, идем к нам. Перекусишь, отдохнешь. Ты же не можешь до конца шаббата по улицам болтаться и ждать автобуса в Иерусалим. Не бойся, вот идет моя жена.

Дети с прогулки умотались и без капризов пошли спать. Рахель вырубилась прямо у Гитте Леи на коленях. Когда Малка вернулась из детской комнаты, Гитте Лея обратилась к нам обоим:

− Я могу задать вам вопрос? Почему вы назвали их Шимон и Рахель? Почему именно эти имена, а не какие-то другие?

− Шимон это в честь моего деда, – улыбнулась Малка.

− Он был талмид-хахам?

− Нет, он был ученый. А еще он воевал с наци и очень любил меня.

− А Рахель в честь кого?

Малка бросила на меня тревожный взгляд. Она знала. Больше никто не знал.

− Рахель это в честь моей прабабушки. Она была большая праведница, – солгал я.

То есть праведницей она конечно была, но звали ее совсем по-другому. О том, что полное имя нашей младшей было Тхия-Рахель, я тоже умолчал. Мне безумно нравилась депутат Кнессета, пришедшая в суд поддержать Малку, уроженка далекого северного города, где ночи светлы и на стене дома написано, какая сторона улицы опаснее при артобстреле. И потом наша Рахель действительно умирала, отвергнутая матерью, и воскресла, согретая любовью женщин, пусть совершивших ошибку, но не забывших главного. А раз воскресла, значит Тхия [290].

− А можно еще вопрос?

− Сколько хочешь.

− Что вы сказали вашим соседям? Ведь они всегда знают, кто сколько раз рожал.

− Сказали, как есть. Что это дети моей бывшей соседки по Меа Шеарим, которая по болезни не в состоянии их растить. Что их отец погиб. Что ни та, ни другая семья, их не примет, поскольку это был смешаный брак. Как видишь, ни одного слова лжи и не больше информации, чем необходимо.

Малка положила себе и Гитте Лее детские тефтели с гречкой, а мне нормальный такой стейк граммов на триста, как в лучших домах Техаса и к нему цитрусовой сальсы. Гитте Лея бросила на мою тарелку исполненный ужаса взгляд. Такого в Меа Шеарим просто не бывает.

− Тебе отрезать? – предложил я.

− Шрага, ну ты тактичный. Что ты ребенка пугаешь?

− Насколько я понял, ты решила уйти из общины? – спросил я, глядя на Гитте Лею и автоматически нарезая стейк.

− Да. Но без шума и пыли… не в обиду вам будет сказано. Поймите, если они учуют, меня накачают транквилизаторами и поставят под хупу с кем попало. Такое уже случилось с одной девочкой из моего класса. Видели бы вы ее на свадьбе – краше в гроб кладут.