Эден Лернер - Город на холме

− Ну, и что же вам не ясно?

− Да все мне ясно. Говоришь, Хиллари лучше стало? Ну, слава Богу. Записку я к делу подошью.

Записку он к делу подошьет. Если Рания не виновата, то почему она до сих пор сидит, а вся пресса радостно накинулась и ругает ЦАХАЛ на все корки.

− Так почему она до сих пор сидит?

− Давай, ты будешь делать свою работу, а мне оставь мою.

− Понял. От меня вы отвяжетесь, но Хиллари будет сидеть у вас в приемной в инвалидной коляске, пока вы ей не ответите. Ни один солдат не поднимет руку ее выдворять. Вам это надо?

Следователь помолчал.

− Ладно. Все равно придется придумывать для журналистов какой-нибудь приемлемый вариант. Хиллари ты, конечно, успокой, но чем меньше ты будешь трепаться, тем меньше вероятность, что будут трупы.

− Какие трупы?

− Например, старый Хамза Наджафи. Мне уже на прошлой неделе было ясно, что ее незачем здесь держать. Для вербовки она не подходит, все, что она знала, она нам сказала. На этом стуле, на котором ты сейчас сидишь, сидел Наджафи и просил меня не выпускать ее из тюрьмы. Сказал, Хамас ее в живых не оставит за предательство. Предательство состоит в том, что она отказалась взять на себя ответственность за теракт.

Ну, ясно. Приговорили к казни восемнадцатилетнюю девушку-инвалида, которая отказалась быть для них пушечным мясом. И почему меня это не удивляет?

− Только у меня еще и свои соображения имеются, – продолжал следователь. – Хамас не Хамас, но ее все равно убьют. Брат с отцом.

− За что?

− За то самое, за что они убивают своих дочерей и сестер. В день ареста Ранию осматривал врач. Очень интересные результаты. Синяки на ногах, ожоги на руках. И откупорить ее кто-то тоже уже успел.

Я еле справился с лицом. Что за лексикон – откупорить! Сразу видно, человек в кибуце вырос.

− Сам видишь, тюрьма для нее сейчас самое безопасное место.

Через три дня из Хиллари, наконец, вынули трубку. Разговаривать она еще не могла, потому что горло было воспалено и голос пропал, но она сидела в постели, жестикулировала, улыбалась, писала энергичные, но трогательные записки и зажгла субботние свечи. Жажда общаться после стольких дней комы и вынужденного молчания буквально распирала ее, субботний запрет на писание ее не остановил, и в субботу она общалась, указывая на детский плакат с буквами. Она еще не знала того, что понял Ури из разговоров с коллегами-врачами. Есть шанс, что после травмы позвоночника она снова научится ходить, но это не такой большой шанс, чтобы на него рассчитывать.

На исходе субботы я нашел в интернете заявление пресс-службы ЦАХАЛа, которое поставило на уши не только нашу, но и зарубежную прессу. Там говорилось, что с Рании Наджафи сняты все обвинения в террористической деятельности, но отпустить ее из тюрьмы не представляется возможным, потому что на территории Палестинской автономии ее ожидает смертная казнь за принятие христианства. Как известно, палестинская конституция основана на шариате, а какое наказание предусмотрено за отказ от ислама, всем известно [296]. Медиа-вакханалия тянулась еще долго, но ни одна европейская страна не предложила Рание убежище. Может быть, для кого-то это и было неожиданностью, но только не для меня. Вот они, европейцы. Они на весь мир кричат каждый раз, когда кто-то из наших поведет себя по-дурацки, например, перережет в арабском дворе кабель или обтрясет дерево. На большее их не хватает. Они боятся мусульман. Они готовы отдать мусульманам свои страны, своих близких, свои святые места. Какое им дело до девочки, которая уже больше христианка, чем все они вместе взятые. Она отказалась убивать, хотя прекрасно знала, чем ей это грозит.

Хиллари перевели в реабилитационный центр там же, в Беер-Шеве. В ее комнате всегда толпился народ, звучала музыка, и она еще подбадривала всех заявлениями:

− Ну что вы столпились с постными лицами? Слухи о моей смерти сильно преувеличены.

Или:

− Я еще Израиль на параолимпийских играх буду представлять. Пусть только попробуют меня к соревнованиям не допустить.

Каждый день она вкалывала так, как ни один спортсмен не вкалывает. Ее целью было научиться ходить, хотя бы в пределах квартиры, и крутить колеса коляски, чтобы передвигаться на длинные расстояния. Каждый сантиметр самостоятельности давался ей градом слез и губами, закушенными от боли, посиневшими от недостатка воздуха. Но это видели только самые близкие. Ури и те, кто привозил ей детей. Так и получилось, что я в очередной раз вляпался в ситуацию с далеко идущими последствиями.

Три года назад, 29 апреля, погибла Офира. Я отмечал ее йорцайт по европейскому календарю, во-первых, чтобы не лишаться радости от Дня Независимости, а во-вторых, чтобы не пересекаться на кладбище с Роненом. Они вернулись в Израиль и открыли бейт-хабад в Эйлате − нашли тоже место, люди туда отдыхать ездят, а молиться можно и в Хевроне. Малка продолжала общаться в социальных сетях с этой дурочкой Номи. Слава Богу, она уважала мои чувства и не приглашала ее к нам домой. Слышать через каждые два слова “йехи а-мелех” [297]никакого терпения не хватит. Итак, я уехал из дома еще затемно, чтобы успеть на кладбище в Иерусалим, а оттуда на объект в Кирьят Гат. В конце рабочего дня позвонила Малка и стала рассказывать, как возила наш цветник (Офиру и Яффи плюс Рахель) в детский салон красоты в Беер-Шеве, а потом навестить Хиллари. Я отключился от деталей и, дождавшись паузы, вставил:

− Малка, я что-то должен сделать?

− Мой телефон… Я поставила его заряжать в комнате у Хиллари и забыла.

Понятно. Мне действительно ближе и безопасней ехать за телефоном, чем ей. Но все-таки неудобно приходить к Хиллари вечером, там и так какое-то подобие проходного двора. Ладно, попрошу кого-нибудь из медсестер постучаться к Хиллари и забрать аппарат. Пока я освобожусь с объекта, будет уже поздний вечер.

Я шел по унылым коридорам реабилитационного центра и, как на грех, не встретил ни одной живой души. Все-таки это не больница, где столько же персонала по ночам, сколько днем. Придется позвонить Хиллари, сто раз извиниться, дать ей возможность одеться и потом заходить. Я набрал номер телефона на столике, никто не отвечал. Очень странно. Подождал пять минут, набрал еще раз. Опять никого. Какие могут быть процедуры в девять вечера? Может быть, она уже спит? Кляня себя за неорганизованность, я постучал в дверь палаты. Никто не отвечал. Я заглянул и увидел пустую тщательно застеленную кровать. Ни Хиллари, ни коляски. Мне это все уже перестало нравиться. Хиллари еще не может ездить далеко сама, она еле-еле до двери доезжает. Из розетки в углу торчало заряжающее устройство с малкиным телефоном. Я его припрятал и написал Хиллари записку, чтобы она не волновалась, что его сперли. Такое в реабилитационном центре не часто, но случалось. Вот только куда они дели саму Хиллари?