Эден Лернер - Город на холме

Закончив свой монолог, я швырнула паспорт Мурадымовой в лицо, чтобы хоть как-то показать, что я думаю об ее деятельности. Я была готова к тому, что она кинется драться, но она этого не сделала. Сочетания азиатской внешности, русского языка и израильской манеры держаться оказалось для неё достаточно, чтобы зависнуть, как неисправный компьютер.

На следующий день я должна была вечером встречать маму, которая летела самолетом из Дубаи. Наутро я отправилась в израильское посольство в Ташкенте, но не могу сказать, чтобы мне там сильно обрадовались. Меня принял какой-то лощенный сабра в двадцать пятом поколении, который, очевидно, мечтал о дипломатической службе в культурной европейской стране, а по недоразумению судьбы попал в Узбекистан. Больше всего его волновало, чтобы я не создавала волну. Напоследок он посоветовал мне заниматься своими делами, а в чужие разборки не соваться. Я оставила ему информацию, которую успела узнать (имя и номер паспорта) и поехала в аэропорт.

Следующие несколько дней у нас с мамой прошли в общении и походах по гостям. Впрочем, о главном я ей рассказывать не стала. Язычок у моей мамы острый и она ни разу не дала себе труда задуматься – а нужно ли высмеивать то, что мне дорого и свято. Прошло много лет, было прочитано много книг по психологии, прежде чем я поняла – со мной все в порядке. Я не принцесса на горошине, мои эмоции не чушь и не блажь и имеют право на уважение. Не говорить своим коллегам колкости моя мама почему-то соображает. Так почему же со мной она считает себя вправе распускаться? Воспитывать собственную маму − это дохлый номер, я просто замкнулась и перестала делиться с ней сокровенным. Если вдруг случится невозможное и Шрага женится на мне, моя мама узнает об этом в последнюю очередь и скорее всего постфактум.

Утром пятого апреля мы отправились на кладбище. У каждой могилы возились родственники, сгребали мусор, подкрашивали ограды, сажали рассаду. У серого камня с портретами Владимира и Серафимы Ан мы были одни. Мамин брат почтительным корейским сыном не был никогда, был занят исключительно собой, своей карьерой, женитьбами и разводами. Недавно я нашла в социальных сетях свою кузину. Она пишет диссертацию в Норвегии и собирается замуж.

Мама стала лицом к надгробию, и поклонилась, прижавшись лбом к земле. В свою очередь я повторила ее движения, ощутив на лице щекотные травинки. Это получилось у меня легко и естественно, как кадиш на могиле деда Семена. Потом я достала бутылку водки и латунные стопочки, налила самую большую и вылила на землю около надгробия. Благодарность духу земли за то, что нашлось место для моих близких. А сколько людей даже этого не получили, ушли в трубу крематория.

Кругом люди раскладывали на одеялах и скатертях еду, причем всего – котлет, пирожков, бананов – должно было быть обязательно нечетное число. Приготовить такой стол как полагается мы с мамой просто не могли, у нас и кухни то не было. Я так надеялась, что дед Владимир и баба Сима просто нам обрадовались, где они там есть. Это клише, но правду говорят – мы живы, пока нас помнят. О бабушке Симе я помнила немного. Она умерла раньше всех. С фотографии на памятнике на меня смотрело на первый взгляд типично корейское лицо, но приглядевшись можно было заметить крупнее среднего глаза и не по-азиатски узкую переносицу. Совершенно мое лицо. О своем детстве бабушка Сима рассказывать не любила. Я знала только, что ее мама умерла в родах, что отец был одним из первых корейцев-большевиков и был в 37-м расстрелян, и что до замужества бабушка носила оригинальную, а главное, редкую фамилию Ким.

− Регинка? – вопросительно окликнул меня молодой женский голос сзади.

Я оглянулась. Моего возраста женщина, одетая не просто дорого, а изящно и со вкусом. На лице темные очки стоимостью в мою месячную зарплату.

− Не узнаешь? − спросила незнакомка и сняла очки.

− Тома, это ты?

Это была Томка Огай, моя задушевная “дачная” подружка. Ее родители жили в новосибирском Академгородке, а ее сплавляли на летние и на зимние каникулы к бабушке и дедушке в колхоз под Ташкент. Ее родственники жили через два дома от моих. Сколько было предпринято совместных хулиганских выходок, сколько стихов написано друг другу в альбомы, сколько сердечных и прочих тайн было взаимно доверено, сколько луковых слез пролито за приготовлением корейских салатов. Томкина бабушка была энергичной предприимчивой женщиной и торговала на базаре закусками собственного изготовления. Она активно вовлекала нас в процесс и выделяла нам долю с выручки. Мы с Томкой продолжали общаться после моего отъезда и перестали только в тот страшный год, когда обе потеряли мужей. Томкин был застрелен в бандитской разборке буквально в ту же неделю, когда погиб Йосеф. Мы обе переживали свое горе, замкнувшись каждая, как улитка в своей раковине, и потом не восстановили контакт. И вот она здесь. Вежливо поздоровалась с моей мамой и сказала:

− Валерия Владимировна, я заберу у вас Регину на десять минут?

− Конечно, Томочка.

Мы шли по дороге, огибающей кладбище, и болтали так, как будто расстались вчера, а не несколько лет назад.

− А где тетя Марина? – спросила я, называя ее маму, как с детства привыкла.

Пауза, на лице выражение иронии и усталости.

− Регина, и она, и отец меня стыдятся. Наука больше не финансируется, они живут в нищете и несут эту нищету с гордостью как, знамя. Своим замужеством я посмела перечеркнуть все их жизненные ценности. Они считают, что я продалась богатому человеку без любви, и не хотят моей помощи. Но отдать долг уважения предкам мне никто не вправе запретить. Мы договорились, что ездим на хансик по очереди – в четные годы они, в нечетные я.

Ничего себе! Мне тоже случалось конфликтовать и с мамой и с отцом. Но чтобы так! Томка у них единственная, а они не могут простить ей, что ее муж богат. Ну что за совковые закидоны.

− А ты любишь своего мужа?

− Я его уважаю. Я ему благодарна. Мне кажется, для брака этого достаточно. Он не виноват, что на двадцать лет меня старше и умеет делать деньги.

− А чем он занимается?

− Гендиректор и хозяин концерна по добыче природного газа.

Знаем мы этих владельцев концернов на постсоветском пространстве. Тут любое состояние делается на крови и воровстве. Но я ему не судья, а Томка моей подругой быть не перестала.

− А как Иришка? – перевела я разговор на ее дочь от первого мужа.

− Ну, что Иришка?.. Большая стала, барышня. Карим хочет ее в Европу учиться послать.

Значит Карим. Мусульманин, стало быть.

− А не заскучаешь?

Томка улыбнулась.

− Уж точно не заскучаю. У меня сын скоро будет. У Карима он вообще первый, а ему уже под шестьдесят.