Андрей Дмитриев - Призрак театра

– Откуда этот тип в пижаме, Черепахин?

– Приблудный, – отозвался Мовчун. – Потенциальный меценат, как он себя все время аттестует, да врет, я думаю. Ему бы лишь бы пообщаться. У него особняк за железной дорогой, но ему там скучно. Там нет клуба, нет ресторана, вороны только, галки да охрана. А здесь – актеры, жизнь…

– Пожалуй…

– Я знаю, Дед, вы называете меня «метрдотель», – заговорил Мовчун, не поворачиваясь к Шабашову, но страстно, как о самом важном в этот миг, – еще смеетесь над моей привычкой в этом слове проглатывать звук «д». Мне донесли, вы можете не отпираться… Я в детстве сильно заикался – и каждый приступ начинался при попытке произнести звук «д». Потом прошло – остался страх перед звуком «д». Чтоб внятно из себя его извлечь, мне всякий раз нужно усилие, и потому всем кажется, что у меня хронический насморк. Такая аномалия. Из-за нее мне путь в актеры был закрыт. Пришлось стать режиссером. Несчастье, согласитесь.

– Пожалуй, – сконфузился и даже от растерянности хмыкнул Шабашов.

Мовчун продолжил, словно и не слышал:

– Я дорого бы дал за то, чтоб быть сейчас метрдотелем в классном ресторане. И чтобы все вы были там. Тепло, уютно, все спокойны, еда, хорошее вино. Свечи на столиках, и музыка звучит – негромко и не нагло. Снаружи холодно и нервно, как всегда, но там, у входа, – настоящая охрана и подозрительных не пустит: а нету, говорит, свободных столиков. И мне не нужно думать ни о чем, кроме того, чтоб каждый из вас был на своем месте. От вас не требовалось бы ничего иного, кроме как быть на месте. Еще и аккуратность, вот и все. Будь я сейчас метрдотель, мы бы не знали горя… Есть одна вещь, которую, Дед, вы не поймете. Если из жизни вынуть Серафиму, что без нее во мне останется? А ничего, одна лишь шелуха.

– Да и во мне, – похолодев от смелости, решил признаться Шабашов.

– Вот-вот! – не слушая его, одним лишь краем уха слыша, обрадованно подхватил Мовчун. – Во мне, и в вас, да и во всех, кто там сейчас базарит в зале, еще того не понимая, что поняли мы с вами. Все, все здесь без нее одна лишь шелуха, папье-маше под гримом… Будь я метрдотель, я б ни за что ее не отпустил – в хорошем ресторане не отпросишься. Там все должно быть строго. Будь я метрдотель, она была б жива.

– Она жива!

– Ах, Дед, поймите: шансов нет! Как это тошно, Дед, если б вы знали: слепо надеяться, но зряче понимать, что шансов нет… Вы там хоть раз бывали? Я про Дворец культуры этого завода говорю.

– Не приходилось.

– Я бывал. Еще студентом я там подрабатывал на елках. «Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты…» Там, Дед, не то что самолет – аэродром поместится. Там одним махом – не прихлопнешь. Если повсюду бомбы, если рука на кнопке – кто там успеет помешать?.. Их, Дед, не остановишь.

– Наверное, ведут переговоры, – заметил Шабашов.

– Они ж не денег требуют!.. С тем же успехом можно требовать, чтобы зимой не падал снег! Ах, дело даже и не в этом. Вы можете назвать мне двух, хотя бы двух людей в России, которые, окрысясь друг на друга, могли б договориться? И без подлянки, не нагадив, разойтись? Тем более людей вооруженных. Тем более – пустивших крови друг у друга. Не знаю, Дед, как вы, а я таких людей в отечестве не знаю.

– Да отчего ж? Должны же быть такие люди, – смутился Шабашов. – Мне кажется сейчас, что я таких людей встречал.

– Вот как? – сказал Мовчун и поднялся из кресла. – Идемте репетировать. Другого нам не остается – уж сколько нас в нас ни осталось.

– И все-таки, Егор, вы верьте, не сдавайтесь, – сказал ему вдогонку Шабашов. – Всегда есть третий вариант.

– Какой же? – обернулся на ходу Мовчун.

– Не знаю, и никто не может знать, – уверенно ответил Шабашов. – На то, Егор, и третий вариант, что предсказать его нельзя.

В чужом пальто поверх пижамы сидел в седьмом ряду, посередине, Черепахин, дрожал, не в силах отогреться, и тщетно ждал, когда уймется препирательство и наконец начнется творчество. А препираться стали сразу, как только, разбудив его своим унылым и, будто филин, ухающим голосом, пришел Мовчун и предложил продолжить репетицию. Актриса, что учила роль Невесты, едва лишь была вызвана на сцену, сразу принялась кричать, что текст – поганый и что ей стыдно вслух произносить такой поганый текст.

– Где, покажите, где – поганый? – взвился, взлетев на сцену, драматург и выхватил из рук актрисы экземпляр.

– Где, точно не скажу, но помню, что поганый.

– Да просто вы не выучили текст, – пролепетал, страдая, драматург и обратился с авансцены к Мовчуну: – Егор, она не выучила текст!

Мовчун молчал, и это, чувствовал продрогший Черепахин, всех их подстегивает, и всех несет вразнос. Укутавшись поглуше в полупальто из стертой каракульчи, которое дала ему артистка Брумберг (ему неловко сразу стало, что он такой артистки и не помнит), он ждал: Мовчун позволит всем им наораться и, только выдохнутся, сразу всех построит, и каждый вспомнит о работе, но Мовчун молчал, и вот уж Селезнюк (его-то Черепахин помнил – по фильму «Ты отвянь, браток…») вдруг возопил – не басом, как это с ним бывало на экране, но тонким, жестким стеклорезом-голоском:

– Вы, Тиша, лучше к нам не лезьте, кто тут что выучил, а кто чего не выучил! Я бы вообще на вашем месте Невесту сделал сиротой, зато оставил бы в живых! Тогда б Невеста получилась бы не сука, как у вас, а всех бы, кто пришел на свадьбу, полюбила как свою новую семью и будущих друзей! Все б утонули, а она бы всех могла оплакать на волнах!

– И это говорит Боб Селезнюк, кому доверено исполнить роль отца Невесты? – расхохотался Серебрянский, своей косичкой и лицом знакомый Черепахину по телешоу «На просвет». – Ты хоть одной извилиной подумай: если Невеста – сирота, то ты у нас – без роли.

– Я-то подумал; я, в отличие от тех, которым уж давно по барабану, какую роль играть: вы только им подайте роль, любую роль, – внимательно читаю роли. И лучше б мне остаться здесь без роли, чем этой, я скажу, ненужной ролью испортить, – тут я с Леночкой Охрипьевой не соглашусь, талантливую пьесу… Егор, вы слышите, я в принципе готов и вовсе не играть, но пьесу нужно переделать. Невесту нужно срочно сделать сиротой.

– Боб, помолчите! – сорвалась обычно тихая заведующая литературной частью Маша. – Иначе я вас, может быть, вдруг стукну, и сиротами станут ваши дети.

– Я понимаю ваши отношения, но мы здесь не о личном говорим, – презрительно произнесла Охрипьева со сцены, – и никого не задеваем; мы решаем здесь рабочие вопросы, и вам неплохо б вспомнить о работе.

– Какие отношения? – перепугалась Маша.

– Должно быть, ваши, – подсказал ей Селезнюк, – с нашим уважаемым автором, и мои дети, извините, Маша, совершенно ни при чем.

– Егор! – воззвал со сцены Тиша Балтин. – Ты хочешь, чтоб я здесь умом попятился?