Илья Луданов - Секрет Небосвода. Рассказы

Повзрослев, Петя, как ему казалось, быстро усвоил, как устроена человеческая природа и бояться перестал. Всех: начальника цеха – молодого, но уже крайне проворовавшегося, жиром заплывшего свина; патрулей, гоняющих с остановок пивососов и бродяг с главной площади – назад, на задворки; бандитов – из тех сверстников, что по моде нынешней партбилеты получили и в местной Думе засели, и тех, что с заточками по карманам кучковались вечерами у ларьков.

С детства Петя не мог избавиться только от одного чувства, – что вошло в него с первой отцовской, а после учительской, затрещиной, с первым плевком в лицо теплым майским днем, за трибунами стадиона, когда в ста метрах ветераны гремели медалями, – от чувства униженности и ущербности, когда толстые, жирные губы твердили в ухо: ты – вша, грязи шмат, и потому тебе имеют право харкнуть в рожу – и останутся, на личико, чистенькими, а ты и дальше будешь вшой и дрянью. Любую выходку Петя мог себе позволить, да только вся мускулатура оказалась бессильна перед чувством неполноценности и, находясь с этим чувством в постоянной борьбе, захлебываясь в неистощимой ярости, Петя крушил все вокруг, что было не по нему.

На заводе Егор скоро стал для Пети человеком, который своим вниманием к другим и простым разговором в закутке между станков со своими тонкими ручками мог унять Петино оскорбленное чувство и направить на дело его силу.

– Отрезать бы железку! – мечтательно повторил Петя, разглядывая грачиные гнезда в голых верхушках тополей. – Перекрыть бы дороги, взять почту, вокзал и всю эту сволочную мразь – в кулак, – он сорвал с дикарки неспелое яблоко, сжал кулак и стряхнул с огромной ладони зеленоватую кашицу. – Ментов по камерам рассадить, чинушей – в баню…

– Почему в баню? – усмехнулся придумке Егор.

– Так не все же нам париться! – возмущенно ответил Петя, и оба расхохотались.

Егор был им недоволен. Этот бы купанием в пруду не обошелся и сейчас бы уже получал срок, как и батя. Волю таким дай – всех к стенке поставят. А выпьют – так и своих… с грустью думал Егор, пока шли пустырем. Влились в утреннюю дымку переулка, шлепая после ночного дождя по грязи, мимо гнилых и ржавых, с завода натасканных заборов, рядов на подпорки облокотившихся сараев, столбов без фонарей, ржавых ларьков и выплывающих из тумана, двух– и трехэтажных тоскливого вида домов. Старшие жители еще хорошо помнили войну, как свозили после оккупации в шахты под Тихомир татар и пленных немцев; средний возраст гордился воспоминаниями бурного строительства целых кварталалов, открытием производств с многотысячными рабочими местами и никто из тогдашних пионеров в красных галстуках не сомневался, что их город самый лучший, а страна самая великая. Хуже помнилось недавнее: годы провисания, непонятливости, но жили и работали по накатанному ходу, пока не случились завалы, пронеслись вихрем буреломы, где-то трясло и громыхало, как бывает при далеком землятресении, когда где-то рушатся дома и кричат люди, а у тебя лишь дрожит вода в стакане на столе и гудит в ушах – не от шума, от напряжения. После запоздалый обвал и удивительная растерянность в людях, в которой все они так и замерли. Ощущение беды появилось, когда заговорили о стабильности и страна будто задышала. Тихомир в ответ зашелся исступленным кашлем, окончательно рухнули по кускам разодранные заводы. Кто половчее, быстро разглядели под Тихомиром черную дыру и рванули со всех ног. Большинству рвать было некуда. Слово «беда» никто не произносил. Оно будто замерло на губах, отпечаталось в сердце, морило душу. Люди увидели свое бессилие, свою неспособность и – замолкли, затихли, сникли.

Поутру в центре улицы пусты и туманны. Лишь где-то проскользнет тень машины. Мелькнет во дворах фигура рабочего. Выбежит из дымки, просяще глянет и растворится в темноте сквера черный пес с коричневыми глазами.

Егор с Петей усмехнулись, подойдя к серому, похожему на огромную глыбу, зданию администрации.

– Здорово вы их, – кивнул на окна Петя. Ему хотелось сказать приятное Егору. – Я раньше из ваших только тебя уважал. Остальные, думал, хлюпики.

Петя кивнул на серое здание:

– Скажи, там – враг?

Егор внимательно посмотрел в ответ.

– Я отвечу «да» и ты разнесешь все по кирпичикам…

– А что?

– В том и фокус – мы не знаем, кто там, – подыскивал точные слова Егор. – Витя, вот, говорит, если народ – мать, то власть – ее выродок. Хочет мать родить сына – сильного и умного. А младенец вырастает шкурой и сволочью.

– А прихлопнуть ублюдка она не может?

– Она прихлопнет, родит другого. Тот чуть подрастет, глядишь – снова ублюдок – дуреет, мать не слышит.

– Ща услышит, – Петя поднял из куста обломок кирпича и с силой запустил его в окно администрации.

В заспанной тишине визгливо зазвенело стекло. Ребята скрылись во дворах. Без доли опасности быть пойманными, Егор и Петя ветром неслись по улицам, без устали летели через проулки, будто неведомая сила напоила их души живой водой. Сытые восторгом жизни, они хотели объять утреннее небо, дать движение стылому городу, и все бежали и бежали, пока, оборвавшись дыханием, не остановились в узком переулке, где-то между заводом и железной дорогой.

– Мы – раньше, – смеясь и сбивчиво дыша, посмотрел на часы Егор.

– Слушай, – Петя разогнулся от отдышки, – а чего у этой матери одни выродки? Сама она, что ли, того?..

– Чего того? Чтоб здорового родить, здоровой надо быть. А ты нашего брата видел? Дух тощий, как скелет, душа – тряпка.

Петя замолчал, обдумывая хлынувший на его неподготовленный ум поток. Егор осмотрелся и заметил вдалеке подходящих из другого переулка Витю и еще кого-то высокого и по походке взрослого человека.

– Скажите прямо, Андрей Николаевич, вы не поддерживаете протест?

Андрей Николаевич, лет пятидесяти, крепкий, с широким суровым лицом в грубых складках, в изношенной робе инженера-путейца, хмурился на ребят, слушал внимательно. Зычно, по-мужичьи усмехнулся:

– Как вам сказать? Мы же с вами не с голоду умираем! Что это, ребятки, сытый бунт? В России этого не поймут. Не власти – ваши же не поймут. А поймут, что вы подрываете стабильность… Протестовать хорошо, когда бардак. Тогда, пожалуйста – и свобода слова вам, и собраний… В девяносто первом, в толпе заводчан я стоял рядом с твоим, Егор, отцом, когда тот палил из ружбайки по окнам горсовета.

– Первый раз слышу об этом! – удивился Егор.

– Во батя твой молоток! – громко, чуть растягивая звуки, хохотнул Петя.

– Тогда его даже не задержали, – с чувством сказал Андрей Николаевич. – Не до него было. Такое творилось, святых выноси. Потом только в девяносто восьмом половниками и кастрюлями на площади погремели, да и все. Потом учителя голодовали группами, шахтеры стучали касками, но так, по мелочам уже…