Ильдар Абузяров - Финское солнце

Кустаа окинул столпившихся горожан задумчивым взглядом.

«Не стоит обольщаться, – понял он. – Здесь больше никогда ничего не посадят. Здесь будет мертвая зона. Мертвая и гнилая».

Нижний Хутор – очень тесный городок: в нем почти все друг друга знают. Куда бы ты ни пошел: в театр ли – восхищаться Акте, в больницу ли – восхищаться искусством Эску Лаппи; чем бы ты ни занялся, обязательно встретишь кого-нибудь знакомого, и вскоре о твоих делах будут трещать сороки на каждой интернет-ветке, и даже рыбак Вялле будет о них судачить.

Да ладно бы еще в театр. Бывает, выйдешь из дома, как тут же встретишь у подъезда на лавочке старух Лахью и Рухью, которые, как бывалые партизаны-охотники, вдруг притаятся и примолкнут. А пройдешь несколько шагов – и столкнешься нос к носу с субтильным юношей Субти.

– Куда путь держишь, дружище?

– В «Дубки.

– И я туда же. Пойдем вместе?

– Ну, пойдем, – нехотя соглашается Субти, будто ты пытаешься отнять у него кислород.

И мы идем вместе с Субти. Проходим мимо киоска, у которого толпятся местные алкаши Аско, Алко и Синника. Они покупают лосьон после бритья «Кедр» и одеколон «Пихта». А еще «Березовые почки» и «Еловые шишки». Так, кажется, называются медицинские спиртовые настойки-лекарства, полезные и недорогие.

Пустые пузырьки, как почки и шишки, валяются вокруг киоска. А где-то между ними затесался старый интеллигент Кюэстти. Стесняется, но хочет купить себе горькую настойку или газетку «Нижний Хутор Индепендент» с последней статьей культового журналиста Эсы о том, что смерти в «Доме» носят случайный характер. Хочет, но стесняется.

У входа в парк стоит северный провинциал Унто и держит в руках трафаретную табличку. На табличке черным маркером, словно это продолжение его жиденькой черной бороды, написано: «Лечу: Ганартроз, Скалиоз, Острохондроз, Артрит, Гастрит».

Это Унто – целитель, и он, едва кончится сельхозсезон стоит там каждый божий день с самого раннего утра и до темноты. Но он не какой-нибудь там сумасшедший или юродивый. Однажды я подошел и спросил, как он лечит. Он приоткрыл полиэтиленовый пакет, в котором лежали камни гадолина, чудодейственные минералы иттербенита, которые он вслед за библиотекарем Викки привез с севера, а еще костяные шары, кажется, из моржовых бивней, деревянные сучковатые цилиндры и какие-то длинные и тонкие палки: то ли ветки, то ли кости.

– Я их катаю по позвоночнику и вдоль пищевого тракта, – пояснил Унто. – То есть по животу. Так я передаю больному силу наших предков.

– А где вы эти процедуры проводите? – поинтересовался я.

– Да тут же вот, в парке. Можно на лавке, а можно и прямо на земле. Потому что у парка «Дубки» особая целительная сила. А нашим костям нужен магический каркас.

После его признания голые сучковатые деревья в осеннем парке стали походить для меня на скелеты наших предков-богатырей. Это еще и потому, что в аллеях парка «Дубки» точно можно встретить кого угодно. Уж если Пушкин в своей ссылке встречал в еловой аллее то Пущина, то Дельвига, почему бы и Оверьмне в единственном городском парке не встретить своих знакомых.

– Здрасьте, маэстро Оверьмне, – киваем мы местному писателю.

– Здрасьте, – отрывается он от раздумий и с подозрением смотрит на нас. Мол, чего мы здесь выгуливаем и высматриваем? А может, мы выгуливаем его фантазии и идеи?

Оверьмне неспроста каждый день ходит в парк «Дубки». Однажды он вычитал, что Эрнест Хемингуэй родился в местечке под названием Оук-Парк, то есть дубовый парк, и благодаря своей близости к природе, любви к рыбалке и охоте стал таким могучим и известным. Вот и Оверьмне тоже хочет стать великим писателем и сверкать в лучах полуночного финского солнца. Для этого он, подражая Хемингуэю, не бреет бороду, курит трубку и частенько, надев шерстяной свитер, сапоги и ветровку или «аляску», отправляется погулять в парк. Поближе к природе.

А несколько часов назад с Оверьмне случилось странное: он вышел из магазина «Детский мир и рыбки» и оказался в совершенно необычном мире. Над головой не светило скудное финское солнце, вокруг не было людей, и лишь туманные сумерки обволакивали писателя. Перекресток перекосился, улица искривилась. Охваченный паникой, Оверьмне так и застыл, не решаясь перейти на другую сторону. Не сел он и в трамвай номер два, кое-как различив его огни в тумане. А иначе трамвай завез бы его куда-нибудь в Италию или Испанию, как того Хемингуэя.

Состояние это, как ему показалось, длилось всего несколько секунд, но, когда Оверьмне отпустило и он вновь очутился на оживленной улице, часы показали, что миновала уже добрая половина дня. И тогда Оверь-мне решил сходить в парк, помолиться матери-земле и священным деревьям. У котлована ему пришло в голову, что яма магическая: с одной ее стороны зеленела трава, с другой искрился снег, а с третьей желтели засыхающие листья. Тут он понял, что только что побывал по ту сторону бытия, в так называемой точке искривленного времени и пространства. И что такой глубокий мистический опыт поможет ему написать гениальную книгу, если только кто-нибудь не перехватит чудесные образы и не опередит его.

Успокойся, дорогой Оверьмне, люди ходят в парк наслаждаться ароматами лип и прелой листвы. Только местный историк Кюэстти ходит у котлована и вынюхивает, нет ли на месте парка и старого кладбища останков древнего священного финского городища. Вот если таковые найдутся, он потребует остановить стройку и накрыть котлован стеклянным саркофагом.

Пока же яму не накрыли саркофагом времени, мне тоже нравится бродить по парку «Дубки», вспоминая былые годы. С ним ведь связаны и детство, и юность. Здесь, между дубами, мы гуляли с отцом – вот на фото я обнимаю его за шею. Неподалеку мы с мамой отдыхали в санатории. Здесь я впервые гулял со своей девушкой, поддерживая ее за локоть. Она, кстати, тоже была очень странной, как и Тертту. Здесь она впервые погладила меня по голове, когда я попытался ее рассмешить. Здесь мы впервые сладко обнялись и горько поцеловались.

Здесь, в тени деревьев, я читал любимые книги, готовясь к экзаменам. Точнее сказать, читал любимые книги, наплевав на экзамены. И теперь мне тоже было интересно и небезразлично, что здесь собираются строить.

Здешние деревья казались мне моими предками. Вот этот дуб – отцом, а вот эта липа – матерью. Под ними, возле танцевальной площадки, сидят Юххо и Горле. Там, в ракушке, они и познакомились, когда Юххо пригласил Горле на танец.

– Прекрасная песенка, – улыбнулась Горле, протягивая руку. – Отчего бы не потанцевать?

– Конечно, я больше предпочитаю ризотто, – улыбнулся Юххо, прижимая Горле к себе. – Но и эта сойдет.