Ильдар Абузяров - Курбан-роман

– Да берите же, – прикрикнул на нас пан еще громче.

И тогда я трясущимися руками взял буренку за рога. Я поборол в себе страх и старался держать изо всех сил, но корова тоже изо всех сил старалась не поддаться мне. Вот тут-то я и увидел ее черные-черные бездонно грустные глаза, пока она не опустила голову и не уперлась рогами в кормушку.

Силы были явно неравны. Рога оказались необычно твердыми.

– Вяжите веревку на шею, – протянул веревку пан Тадеуш.

Юся взял веревку и попытался обернуть ее вокруг шеи коровы. У него, наверно, возникло ощущение, что шея у коровы очень большая. А если бы он еще потрогал коровьи рога, то наверняка задумался бы, почему корова не оказывает нам почти никакого сопротивления.

И тут вдруг, вспомнив о своей силе, корова тряхнула головой, перескочила через бордюр и понеслась по узкому проходу фермы. Она бежала прямо на Вецека и Стасика, но те, не будь дураками, бросились врассыпную.

– Вы ее так никогда из хлева не выведете! – взбесился пан Михась. Он стоял у боковой дверцы с сушкой и кружкой чая. – А ну, Мария, помоги, что ли, им.

– Что скотину-то мучить? – крикнула пани Мария, имя которой мы только что узнали. – А ну, давай, милая! – взяла она прут. – Давай, давай, родимая, давай, доча!

Эта доярка, с ее большим выменем и святым именем, походила на матерь Божью, сошедшую в ферму прямо с полотен Рафаэля. Взяв прутик, она, любя, нежно хлестнула корову по крупу. Затем еще раз. На минуту услышавшее родное, теплое звучание голоса бедное животное остановилось, навострив уши. А затем, узнав своих хозяев, доверчиво, покорно двинулось к выходу. Хотя, возможно, корова почуяла крепкую руку женщины.

– Ну же, доченька, не упрямься, – продолжала зачем-то уговаривать телку доярка. – Все равно не поможет. Не упрямься, Марусенька, тебе же только больнее будет.

Марусенька. Так мы узнали имя телки. И ее имя показалось нам символичным.

– Ведите ее за хлева, с глаз долой, – взмолилась пани Мария, – да поскорее.

Голос ее надрывно дрожал. Самый разумный из нас – Витек – схватил веревку. Пан Тадеуш открыл ворота, и мы вышли на улицу. И повели Марусеньку: Витош и Юнус впереди с веревкой, а мы всем скопом, втроем, сзади, обреченно понурив головы. Корова тоже двигалась как-то обреченно.

Но в какой-то момент она встала намертво. Это когда мы уже по обледенелой дорожке зашли за ферму. Видимо, учуяв останки своих братьев и сестер, она обо всем догадалась своим коровьим умом. Своим огромным теплым сердцем она почуяла намного раньше.

– Держи, держи веревку крепче, – прикрикнул пан Тадеуш, – а то опять убежит!

Но корова не собиралась никуда бежать. Наоборот, она вдруг уперлась во все четыре бетонные опоры своих копыт, только пар изо рта.

Мы ее попытались сдвинуть, таща за веревку, пытались подтолкнуть в бок, старались заставить заскользить по льду. А когда поняли, что нам не под силу поставить упрямую телку на коньки и Юся бросил веревку, буренка вдруг сама со всей прыти рванула в сторону и, высоко поднимая задние копыта, поскакала в чистое поле за хлевом.

Мы все от неожиданности и от восхищения смекалистостью и грацией животного не могли сдвинуться с места. А вскоре, увязнув в глубоком снегу, застыла и корова.

Пан Тадеуш с досады: мол, чего с нас взять, – махнув рукой, развернулся и пошел к ферме. Словно во сне, мы наблюдали, как он уже с лопатой вышел из ворот, как по короткой тропке двинулся к наполовину утонувшей в снегу корове, и как со всей силы треснул скотине лопатой по хребту.

Потеряв равновесие, буренка повалилась на бок и впервые за весь вечер жалобно замычала. По Биг-Бену было около пяти часов вечера.

– Ну? Кто из вас будет резать? – спросил пан Тадеуш.

– Ась? – переспросил Стасик.

– Кто резать будет, интересуюсь, – ухмыльнулся в усы пан Тадеуш.

– Юся обещал, – напомнил я всем собравшимся вокруг поваленной коровы.

– Я ничего никому не обещал, – сухо отказался Юся.

– Понятно, – скептически заметил пан Тадеуш и направился к фермам. Через пять минут он вернулся с охотничьим ружьем.

– Стреляй, – протянул он Юсе ружье.

– А вы? – переспросил Юся.

– Что я?.. А, нет, нет, – покачал он головой в ответ на умоляющей взгляд Юнуса. – Убивать тварь Божью я не могу. Вот разделывать – это всегда пожалуйста…

– Нет, так нельзя! – сказал я, вставая на колени и зажимая голову руками. – Надо резать.

Рядом со мной на корточки присел пан Тадеуш с ножом.

– Ну так на, режь.

Не знаю, зачем я взял из его рук нож.

Закрыв глаза, прислушиваясь только к протяжному пению ветра, я снял перчатки и положил руку на огромную, теплую шею коровы, другой рукой поднося к теплу ее жизни лед тесака.

– Давайте короче. Долго ей еще мочиться? – заметил пан Тадеуш, он так и сказал “мочиться”, в смысле мокнуть на снегу…

Из снежного бархана торчала только голова Маруськи. Тело с пышными боками полностью утопло в мокром пласту снега. И еще я успел заметить, что, производящий впечатление сильного и большого, Вецек куда-то испарился вместе с клубами пара, поднимающегося ввысь из широких ноздрей животного.

– Давай я помогу, – подсел ко мне Стасик. – Держи крепче голову, чтобы не брыкалась.

– Чтобы не брыкалась, надо ноги связать. – С этими словами пан Тадеуш сорвал с шеи телки веревку и начал ей связывать ноги.

– Ну все, готово, – заявил вскоре пан Тадеуш, предоставив нам малюсенькую отсрочку. – Давайте режьте, не дрейфьте.

Стасик положил руку мне на ладонь. Силы наши удвоились, а вскоре и утроились – это когда вдруг очень красивым бархатистым баритоном, подняв глаза к небу, начал читать Коран Юся. “Во имя Бога милостивого и милосердного…” – пел он в такт с ледяным ветром. У него всегда был отменный музыкальный слух и чудесный тембр.

Когда-то Юся пел в хоре мальчиков. И от его прекрасного баритона стало как-то легче давить на рукоять ножа и даже двигать им туда-сюда, представляя вместо тесака хрупкий смычок. И еще я почувствовал, что тонкие музыкальные пальцы Стасика дрожат, словно языки пламени. И мне даже на какой-то момент показалось, что я сердцем уловил источник его необыкновенного таланта. И что наш студенческий квинтет опять восстановился.

Но почти сразу баритон Юси прервал надрывистый хрип коровы. Плоть шеи оказалась неимоверно мягка, и очень теплая жидкость струей брызнула мне на руки. “Наверное, таким же теплым и мягким было ее молоко при дойке”, – представил я.

– Раббям, прими эту несчастную жертву за бедную Марысю, – произнес вслух Витош то, что все мы уже не раз сказали про себя. И то, ради чего мы здесь собрались и это сделали.

– Убить, оказывается, так легко, – непонятно к чему, вставая и отряхивая полы плаща от прилипшего снега, произнес Стасик. Я же до сих пор чувствовал жар его пальцев.