Елена Кузьмичёва - Мёртвое море памяти

Город показался мне знакомым. Я решил, что это синдром заядлого беглеца, – все города смешались в один пестрый бессмысленный калейдоскоп, и я уже с трудом мог отличить один от другого. Я менял города, как меняют грязное белье.

В невыносимый полдень я медленно возвращался с берега реки, где чудом нашел отдаленный и безлюдный уголок. На песке лежало подгнившее бревно и волны подкрадывались к самым ногам. На улицах было нечем дышать. Рабочие, блестящие на солнце влажными спинами, укладывали асфальт. Один из них сидел на бордюре, укрыв плечи белой тряпкой, поджигал сигарету. Я мечтал о своей комнате, которая пустовала в прохладе задернутых штор на расстоянии получаса ходьбы.

Вдруг грубый мужской голос остановил меня на ходу, руки схватили за плечи, сжали кости до короткой боли.

– Постой-ка! Привет! Неужели ты?

Я недоумевал и с неприязнью разглядывал это обрюзгшее старое лицо. Спустя пару минут я вспомнил этого человека. Когда-то он был другом моего отца, часто бывал у нас в гостях и всё время приносил мне подарки. Он работал в суде, проводил экспертизы психического состояния преступников. Когда он переехал сюда, мы однажды приезжали к нему в гости. Мне было около семи лет. Тогда он мне нравился, потому что он приносил мне подарки, но теперь я видел пустое, заплывшее лицо, потерявшее всякое выражение. Глаза запали внутрь, как неисправные клавиши телефона.

– Вы изменились, – как-то бестактно произнес я, – ни за что бы вас не узнал.

– А ты остался прежним, – добродушно ответил он, видимо, прекрасно помня, каким неуклюжим ребенком я был.

Из вежливости он пригласил меня к себе, я хотел отклонить предложение, но он зачем-то настаивал, просил рассказать, как живут родители. И, хотя я ничего о них не знал, мне пришлось согласиться – из вежливости.

У него в кабинете висели посредственные серые часы с бликующим маятником, который навязчиво отсчитывал секунды, что я терял там. На стуле сидел упитанный лысеющий мужчина с улыбкой, словно приклеенной к лицу. Мне в глаз попала мошка. И сейчас, чувствуя резь под правым веком, я представлял, как муха умирает, задохнувшись моими слезами. Её крохотные черные лапки отделяются от тела и отплывают к уголку глаза. Какие-то слова проплывали мимо меня в открытую дверь за моей спиной. Я не утруждал себя реакцией. Я вспомнил потрескивающий мороз одного осеннего дня. Ранним деревенским утром я вышел за водой, и было слышно, как под сапогами потрескивали замерзшие, ещё пестрые листья, а полые лужи обманывали ноги тончайшим льдом на поверхности. Я вдыхал остывший за ночь воздух и чувствовал, как в легкие втекает непродолжительное осеннее утро, обреченное растаять под вновь взошедшим солнцем. Теперь это утро оказалось за непреодолимой стеной между прошлым и настоящим. Меня душили эти персикового цвета стены, глянцевый маятник, шарахающийся от воображаемой вертикали, этот неправдоподобный мужчина, чьи слова я не слышал за беззвучными криками о помощи тонущей мухи, которую я обрек неосторожными пальцами на соленую смерть. В пряном запахе только что заваренного не мной чая мне чудился аромат мелиссы, которую три месяца изнуряющего лета съедали маленькие блестящие жучки, а я смотрел и стряхивал пепел в горшок с пожелтевшей землей, и вздыхая, принимал смерть никчемного растения, которому перед самым моим отъездом суждено было воскреснуть и расточать свой ментоловый запах в опустевшей квартире, которую я тихо оставил, пустившись в безоглядное бегство от всего, что считал своим. Что считал бесконечным, как ту весну, что подарила мне мечту о чертополоховом поле. Как счастье за плотно задвинутыми шторами, где я с яростной надеждой на дождь глядел в стену, упираясь глазами в штукатурку. Блестящие капли застывали на поникших после грозы листьях. Двор был залит светом, хлынувшим с туч после обильного дождя. Наклеенная улыбка слетела со стареющего лица напротив. Я лениво наблюдал за движениями его пухлых губ и за безвольным взглядом, плавающим в пространстве. Какой из него психолог? Он говорит в пустоту, но думает, что его слышат. Но чтобы быть услышанным мало просто говорить.

Черное полотно траурной ткани накрыло оживающую мелиссу. Я на похоронах, в моих руках две розы, обжигающие ладони живыми зеленеющими стеблями, смеющимися над смертью, прежде чем лечь поверх мраморной плиты.

Фраза «до скорого, мне пора за работу» разлетается на слога и влетает в сознание побуквенно, теряя всякий смысл. Я собрал буквы в последовательность, и покинул мертвые стены персикового цвета. Солнце у парадного выхода застало меня врасплох, заблестев на пуговицах манжет. Ладони прошлись по влажным ветвям сирени и, мокрые, прижались к онемевшему лицу. Прочь.

Домой я не пошел. Трижды проехав в автобусе по одному и тому же маршруту, я вышел на вновь помрачневшую, пасмурную улицу, сопровождаемый настойчивым взглядом кондуктора, которая уже полчаса не спускала с меня настороженных глаз.

Вдали шумели поезда, под ногами были рельсы. В темноте я спотыкался о них и падал, приникая к чуть похолодевшей вечерней земле. Ненависть трепыхалась у меня в груди как тысяча отчаянных сердец. Ненависть ко всем обрюзгшим, старым лицам. К лицемерию незнакомцев, к проклятой вежливости, к случайным встречам, которых я не хотел. Ко всей этой случайной жизни, у которой нет памяти, – в которой нельзя оглядываться.

Я шел, не разбирая дороги, быстро доверившись случайному маршруту. Чьи-то руки касались выключателей, и в окнах красиво угасал свет. Я почувствовал дождь, только когда насквозь промокла одежда. И всё обрело ясность. Небо роняло на землю тяжелые капли, которые разбивали лужи с таким грохотом, словно рушились целые города. Я шел следом за своей тенью, которая давно перестала быть видимой, но всегда обгоняла меня на полшага. Мимо беззвучно проходили нечеткие черные силуэты, оставляя за собой безвоздушный шлейф настороженного холода.

Мои следы терялись в грязном потоке безудержного дождя. Порой случайный свет дальнего автомобиля высвечивал четкие контуры прохожих, которые я видел сквозь завесу дождя необычайно четко. Сколько в моей жизни было прохожих. И все они – только проходили, и шли, невозмутимо двигались дальше. Я видел задумчивый взгляд Тимура, тонкие пальцы Аллы. Они преследуют мою память, даже в воспоминаниях поворачиваясь ко мне спиной. Я заставлял себя проходить мимо этих воспоминаний, лишь скользнув тоскливым взглядом по немым спинам.

Я лег между рельсами, поперек ещё теплящихся деревянных шпал, и закрыл глаза. В невидимых тучах громыхали раскаты. Я разбивал руками стекающие стены, я ломал пальцы, заставляя себя хоть что-нибудь почувствовать – в настоящем – в эту секунду. Но всё было бесполезно. Мои глаза опустели. Мои силы иссякли, я лежал под нескончаемым громом, подо мной текли грязные ручьи, мои собственные слезы раскаленным железом рассекали щеки, мешаясь с дождем.