Валентин Бадрак - Чистилище. Книга 1. Вирус

– Нам сейчас не до этого, – строго уведомила его молодая эффектная женщина, наклонившись к своему капризному чаду.

– Ма-ма, – твердости в голоске, едва владеющим словами, не уменьшалось, – ку-пи-и….

Женщина приостановилась и затем властно, по-змеиному прошипела на ухо малышу:

– Цыц, а то сейчас получишь у меня!

Она решительно потащила тихо всхлипывающего сына к выходу.

Лантаров отшатнулся от увиденного на внутреннем экране. Он вдруг отчетливо вспомнил, что его отношения с матерью всегда были странными, похожими на туго натянутый канат достаточной длины, чтобы дистанция оставалась ощутимой. Кирилл вспомнил, что жил с вынесенным из детства ощущением, что мать относилась к нему со снисхождением, близким к тихому, тщательно скрываемому презрению. Так, бывает, относятся к купленной породистой служебной собаке, не оправдавшей надежд ни по экстерьеру, ни по части выполнения команд. Лантаров не знал этого, но чувствовал, и это беспокойное ощущение заставляло его содрогаться от спазм незатихающей боли души. Он неожиданно вспомнил нелепую ассоциацию, посещавшую его раньше: будто его детство было заключением, а переход к самостоятельной, взрослой жизни ознаменовался освобождением из тюрьмы и выходом на свободу.

Лантаров застыл, вжавшись в больничную койку, когда картинки его детства становились все ярче и точнее. Мать забеременела в столь юном возрасте, внезапно для себя, что позже сравнила это с заражением, несмотря на немыслимо тщательное предохранение и кажущуюся предусмотрительность. Для нежданного малыша почти не было места в жизни юной, беспечной, артистичной стрекозы, с беспричинным восторгом перелетающей от цветка к цветку. Родившая в восемнадцать с половиной, к моменту вынужденного замужества она все еще оставалась неискушенным ребенком, жаждущим любви, преданности и поклонения. И вдруг появился он, явно лишний, вечно мешающий и требующий внимания. К тому же у нее не было никаких шансов отказаться от нежеланного ребенка, отрицательный резус крови был вызовом судьбы, меткой Всевышнего. Потому недостаток тепла, что с детства отдавался у Кирилла тупой болью под сердцем, с годами вырос до безотчетного отчуждения.

Казалось бы, у Кирилла не было веских оснований утверждать, что мать его не любила. Но область ее чувств всегда оставалась для него непостижимой и непредсказуемой. Мать то прижимала его со всей огненной страстью самки, которая обзавелась потомством; то внезапно, без всякой, как ему казалось, причины отворачивалась от него со всей безжалостностью и строгостью человека, ослепленного самолюбованием и страдающего от болезненной потребности любви. Он никогда не был у матери на первом месте, с самого раннего детства он всегда хорошо знал это. Если она и вылизывала его, то это был, скорее, вопрос престижа, а не проявления материнской нежности. Повзрослев, он осознал: мать любила не его самого, но его положительные качества. Его послушание, его самостоятельное подавление желаний, его шаблонную, удобную ей воспитанность. Чем отчаяннее Кирилл боролся за ее признание и похвалу, тем больше терял себя. Так у него появилось презрение к самому себе.

Перед его внутренним взором возник калейдоскоп картинок из его детства. Как будто в голову кто-то милостиво вмонтировал экран, подключенный невидимыми проводами к его сознанию. Первое ярко-колкое воспоминание было связано с вечным ожиданием матери в детском саду. Он очень отчетливо видел себя среди играющих детей. Вполне сносный, хоть и с трудом терпящий других детей, он тотчас превращался во вредное отребье в детском облике, когда в группу один за другим заглядывали чужие родители. Они быстро выхватывали своих чад из шумного клубка, а он, маленькая неприкаянная душа, холодел от ужаса и растущего напряжения, чувствуя, как захлебывалась игра, как таяла энергия дневной жизни и с нею – свет надежды. Маленькие жители сказочного городка расходились, а его тревога все росла, боль прибывала волнами, захлестывая с головой, заставляя время от времени судорожно всхлипывать. Последнее казалось воспитательнице – колоритной, холодной даме – капризами, лишенными всякой причины, и ее внутренняя враждебность к сердобольному, излишне сентиментальному мальчику возрастала. Так медленно он тонул едва ли не каждый вечер, удушаемый призрачной пустотой невыразимого детского несчастья. И когда наконец он оставался в группе один, то, забившись в угол, безропотный и раздавленный приступами страха, ожидал молчаливо и угрюмо, боясь выросшего пространства и тишины, из-за которой все находилось в безумном оцепенении, зажатое тисками неопределенности и опустошенности. Лантаров поразился, что так ясно помнит себя маленьким мальчиком, покинутым и ненужным. Но вот из темной пустоты появлялась она, яркая, шумная, взбалмошная, с вычурными жестами, такая близкая и бесконечно желанная. Кирилл сразу успокаивался, его всхлипывания сами собой исчезали. По дороге домой в трамвае он крепко прижимался к своей отстраненной фее, словно желая запастись теплом ее тела, зарядиться, подобно маленькому аккумулятору. Иногда она тихо заговаривала с сыном, интересуясь пустыми, как он полагал, вещами, например, что он кушал на обед или спал ли днем. Но чаще они, не сговариваясь, молчали, думая о своем, и тогда Кирилл с тихим благоговением вдыхал прелестный аромат ее дорогих духов.

А утром все повторялось, и он платил ей душераздирающими воплями, хотя порой хотелось лишь тихо попросить ее: «Мама, мамочка, забери меня отсюда!» Правильная воспитательница, оснащенная неисчерпаемыми педагогическими знаниями, не выдерживала напора, неодобрительно качала головой и чинно удалялась из раздевалки, бормоча под нос одну и ту же гнусавую фразу «Да что ж его, режут что ли?!» На помощь ей приходила старушка нянечка, простоватая и всегда слегка потрепанная и помятая, но обладающая живой доброй мимикой; она быстро хватала Кирилла на руки и уносила в еще пустой зал, знаками показывая матери, чтобы та скорее исчезала из его одурманенного поля зрения.

Гипертрофированно чувствительная память Кирилла зафиксировала отдельные ощущения: как он жаждал забраться к ней на колени и прижаться крепко-крепко, чтобы его оставили едва осознаваемые, но уже навязчивые ощущения покинутости. Но часто такие попытки оканчивались печально: из-за своей неуклюжести и неловкости он невольно причинял ей боль, пачкал одежду или что-то случайно отрывал и тут же со шлепком отлетал от матери, как мячик во время подачи. «Какой же ты косолапый! – возмущалась она, кривя свой красивый рот. – Разве можно так грубо влезать?! Ты меня всю измял, теперь снова надо гладить юбку!» И Кирилл становился неуверенным, порой его сводил с ума простой вопрос: как подойти к маме, что сделать, чтобы она обняла его? Прямо попросить он попросту боялся.