Валентин Бадрак - Чистилище. Книга 2. Тысяча звуков тишины (Sattva)

Незаметно я приближался к сорокалетию. Я не стал героем, ничего не достиг, у меня не было семьи, друзей, сколько-нибудь серьезного занятия. Чувство вины и неудовлетворенности накапливалось во мне, как в забившейся канализации, и в сорок лет я собирался заняться весьма неблагодарным делом – саморазоблачением.

Провидение меня опередило. С некоторых пор у меня отчего-то пропал аппетит, я перестал чувствовать телесную радость от употребления пищи, хотя и раньше не был гурманом. Я вообще жил по инерции, а тут еще живот мой стало как-то странно распирать, как будто я наглотался придорожной пыли или чрезвычайно плотного воздуха, раздувающего меня изнутри. Апатия и вялость дополнились странной слабостью тела. Однажды Свирид во время занятий как-то пристально взглянул на меня и заметил, что я сильно похудел. Через несколько дней я тайком взвесился, чего не делал, кажется, с училищных времен. И точно, я потерял где-то шесть или семь килограмм.

Я вдруг отметил непривычное, досадное чувство тяжести в верхней части живота, а однажды после преувеличенно внимательного наблюдения за собой неожиданно вырвал все съеденное накануне.

Не знаю, сколько бы я еще держался, списывая изменение своего состояния на всякие побочные события, если бы не появилась боль. Сначала тупая, будто кто-то приставил к верхней части живота молоток и осторожно давит им, пытаясь прижать внутренности к позвоночнику. Затем более сильная, отдающаяся в поясницу резкими толчками после каждого обеда или ужина. Наконец я сдался и рассказал обо всем Свириду. Через два дня меня осматривал вежливый профессор в очках с золотой оправой. Едва начав прощупывать живот, он обнаружил во мне опухоль. Наверное, Свирид забил тревогу: в течение следующей недели меня приняли еще четыре врача разных больниц. Каждый был знаменит, имел безупречную репутацию, феноменальное чутье и честолюбие. Коварные определения сбивали меня с толку, напряжение мое росло вместе с замешательством.

Я ждал всяких нехороших слов, но когда Свирид со спокойным лицом и ласково, почти сострадательно блестя глазами, заявил, что все, как один, подозревают рак желудка, предположительно третьей, но, не исключено, четвертой степени, у меня потемнело в глазах. Возникло гипнотическое ощущение внезапной невесомости, словно я улетаю куда-то вдаль, в черное космическое небо, в небытие.

Едва ли я понимал, что мне говорит Свирид. Лишь когда он коснулся моего плеча, я очнулся. Он спрашивал, сколько у меня скопилось денег. Машинально я ответил: чуть побольше тридцатника зелеными. Свирид вышел и через полминуты вернулся с аккуратной пачкой в руках. Еще двадцать тысяч долларов должны были стать хорошим довеском. Он убежденно сказал мне: надо срочно ехать в Израиль и делать операцию – так советовали трое из пятерых мастодонтов отечественной медицины. Свирид сказал так, будто вопрос уже фактически решен. Я не возражал и не сопротивлялся – вялость и чудовищная пустота окутали меня всего, и я все еще находился в прострации.

Несколько часов я неподвижно сидел в тишине, не в силах что-либо предпринять. Сначала меня душили простые, извечные вопросы: «Почему я? За что мне это? Что же мне дальше делать? Господи, сколько мне осталось жить?» Я вдруг понял, что не хочу умирать. Что мне жаль себя, надломленного жизнью, много повидавшего, но все еще дышащего.

Меня охватила лихорадка деятельности. Как жалкий скоморох, я метался по большому дому и не знал, что предпринять. Наконец я добрался до компьютера, стал вытаскивать из интернета и читать все, что было связано с надвигающимся на меня испытанием. Я читал и шалел от разного рода статистики – каждая цифра била мне голову ударами бейсбольной биты. Я быстро выяснил, что рак желудка уверенно держится на четвертой строчке злокачественных опухолей и что в прошлом году приговор подписали почти миллиону жителей на планете. Чаще всего эту опухоль обнаруживают как раз на поздних стадиях, когда пятилетняя выживаемость составляет лишь пятнадцать процентов. Но если человек сумел продержаться в этом мире первые пять лет, то дальнейшие шансы дышать составят для него не больше десяти процентов. В одурении я начал подсчитывать, сколько лет я смогу прожить вообще – в лучшем случае. Мне мерещилось, каким я буду немощным и ватным после операции, как после химиотерапии меня будет рвать, станут выпадать волосы и я буду падать от слабости. В отчаянии я бросился на диван, уткнулся в его бездушную, кожаную обшивку и зарыдал.

Затем я опять вернулся к компьютеру. Почти всю ночь, объятый угаром бессонницы, я считал и считал свои шансы выжить. Но беда была в том, что я понятия не имел, какая у меня стадия – Свирид утаил от меня эту информацию. Я пришел к убийственному для себя выводу: если бы он знал, что у меня третья, а не четвертая стадия, то непременно сообщил бы. Мне хотелось кричать. Я бросился вон из дома, вбежал в зал и стал неистово колотить грушу, сбивая руки в кровь, пока, обессиленный, не повалился на пол.

Под утро я сделал еще одну попытку успокоить себя – старым проверенным способом. В баре было вдоволь всего – от первоклассного виски до приторного мартини. Я решительно предпочел водку. Налил себе большой двухсотграммовый стакан до краев. Посмотрел на него немигающим взглядом. И рванул его, как рычаги боевой машины десантной, когда надо было брать двадцатиградусный склон в изнывающем от пекла Афганистане. Но как только рот обожгло жидкостью, я брызнул ею на пол – организм не принимал водки. Мне нужно было что-то делать, чтобы не сойти с ума. Нет, я прекрасно знал, что единственным способом лечения является хирургическая операция – об этом твердила каждая вторая строка в интернете, – но я просто хотел продержаться несколько дней. До приезда Свирида».

Лантаров взглянул на часы, времени было еще предостаточно. Он задумался: почему мы счастливы каждый своим, но плачем всегда об одном и том же?

Он долго смотрел на сосны в проеме окна и думал, что человечество, как лес. Лес никогда не умирает, хотя с треском и стоном валятся, гибнут отдельные деревья. Он опять вернулся к тетради.

«Катюжанка – маленькая глухая деревенька километрах в пятидесяти от Киева. Сам не знаю, как я там оказался – видно, меня вела рука Провидения. Той первой, безумной ночью я отыскал в интернете, будто отец Афанасий, священник местного прихода, исцеляет от всяких мыслимых недугов, зависимостей и депрессий. Никаких иллюзий относительно своей веры я не строил, ведь и в колонии и после у меня была возможность заглянуть в церковь. Помню, я криво и зло шутил над набожными арестантами. Теперь же я искал любую зацепку, способную удержать меня в этом мире. Я словно держался за скалу на шквальном ветре, который вот-вот сорвет меня в пропасть. Какая-то неведомая мне, неодолимая сила потянула меня туда. Время вдруг потекло необычайно быстро. У меня появилось ощущение, что я постоянно вижу перед собой большие песочные часы, ведущие обратный отсчет. Я знал, что это утекают мои дни.