Сергей Горбачев - Андроид 2.0

Рвануло так, что вздрогнула и словно качнулась земля, вместе с валуном, вместе с ними. Лязгнул о камень металл автомата, когда руки инстинктивно прикрыли голову. И, обернувшись, они увидели, как устремляется вверх, туго скручиваясь, оранжево-чёрный клубок. Огромный, страшный, живой клубок огня, земли, камней и людей. Он был живой, этот клубок. Он очень долго был живой. Все те мгновения, что смотрел Журкин в искорёженное ужасом лицо подброшенного в воздух старшего лейтенанта Пустовойтова из Могилёва, того самого краповика, который был их инструктором на сдаче экзамена и всё время бежал рядом, весело и зло подгоняя к финишу. И лишь когда через бесконечно растянувшиеся доли секунды исчез он навсегда в огне и дыме, стремительно закрутилось остановившееся было время. Взметнулся в высоту почерневший гриб и так же быстро сошёл на нет, разбрасывая вокруг себя тела и камни. И тогда у этой страшной картинки словно включился звук.

Громче всех кричал смертельно раненный Жека из Красноярска. Тот Жека, чью весёлую присказку – «Не журись, Журкин!» – уже больше года повторял их взвод. Тихо, в полубессознательном состоянии, звал маму Антоха из Ханты-Мансийска. Злобно матерился контуженный Яшкин, затравленно задирая голову и лихорадочно заряжая ракетницу.

Самолёт вернулся. Очередной залп. Очередной взрыв. На этот раз ракета угодила в расселину, разворотив пересохшее русло сезонных ручьёв и обдав каменным градом оставшихся в живых спецназовцев.

– Столяр-р-р-о-о-о-в! – переваливаясь через камни, заревел Яшкин. – Столяров, вперёд! – и, увидев три взметнувшиеся фигуры, обернулся назад. – Все вперёд! – страшным голосом кричал он и, уже не скрываясь, в полный рост подбегал к лежащим бойцам, поднимал и выпихивал их за камни. – Все вперёд, я сказал! Все в зелёнку, пока живы! Раненых не оставлять!

Это было страшное зрелище. По открытому склону горы скатывался, сквозь взрывы, отряд, и с каждым залпом всё меньше оставалось в нём тех, кто хоть чем-то мог помочь раненым…

– Только б добежать! Только б добежать… – пульсировала в голове единственная мысль, когда Журкин бежал к спасительным деревьям. Бежал, не оглядываясь, не обращая внимания на взрывы и крики далеко за спиной, лишь на слух инстинктивно следя за взводным и Барышевым, которые были где-то чуть сзади, слева от него.

Он бежал по открытому пространству, перепрыгивая через мелкие валуны, с обречённым отчаянием ожидая, что снизу, из зелёнки, вот-вот откроют огонь. И чем ближе к деревьям, тем страшнее было, ведь это, наверное, страшно, когда стреляют в упор. Но никто не стрелял. И этот бег, это ожидание, этот страх – вся эта словно натянутая на самой высокой ноте струна отчаяния вдруг лопнула. Что-то упругое сильно толкнуло сзади в бок и свалило с ног. Ударная волна безжалостно протащила его по камням, в кровь раздирая лицо.

Совсем не было боли. И уже близко были деревья, когда Серёга, придя в себя, смог поднять голову и осмысленно осмотреться. Но никто, никто больше не бежал к деревьям.

– Леший! Товарищ старший лейтенант! – закричал он, оглядываясь.

Сзади, в нескольких метрах, на краю воронки лежал засыпанный землёй Столяров, и лишь по кроссовкам можно было угадать издали кто это. Ещё дальше, раскинув руки, обнимал землю Барышев.

Взводный был уже мёртв, когда Журкин, сгребая землю в сторону, перевернул его, и тогда Серёга бросился дальше, к Барышеву.

– Лёха! Лёха! – тряс он друга и дико заорал, когда тот, наконец, открыл глаза: – А-а-а! Живой, бродяга!

Барышев несколько мгновений непонимающе смотрел на него, а затем снова потерял сознание. Один осколок перебил ему артерию на правом бедре, а другой, пробив бок, застрял где-то в рёбрах. Медленно расползалось тёмное пятно на правом боку, толчками бил фонтанчик непривычно алой крови на ноге.

– Живой… Главное, живой… – лихорадочно бормотал Журкин, быстро разматывая медицинский жгут, намотанный на приклад. – Главное, живой…

Перетянув ногу выше раны, Серёга взвалил друга на спину, подхватил и повесил на шею его автомат и, срываясь на бег, потащил к деревьям. И совсем не было страха, что сейчас в тебя выстрелят в упор. Не было уже и самолётов: сделав своё дело, они исчезли так же внезапно, как и появились. Но всё так же сильно билась в мозгу единственная мысль: «Только б донести! Только б донести…»

Повезло немногим: тем шестерым, что спустились с высоты и нашли друг друга в зелёнке. Все раненые. Из офицеров – только майор Яшкин. Везунчик Яшкин – боевики посчитали авиаудар началом штурма и отступили в Новолакское. Дождавшись темноты, шестёрка двинулась к своим. Только к утру их подобрала поисковая группа десантников, брошенная на спасение остатков отряда. Были составлены списки погибших и спасшихся. Ни Барышева, ни Журкина в этих списках не оказалось.

Бегала она давно. Сколько себя помнила, столько и наматывала круги по стадионам, паркам, набережным, в зависимости от того, где жила. Сначала бегала от страшной в своей строгости Марии Анатольевны по прозвищу Мариинка, преподавателя класса хореографии, куда её в пять лет отдала бабушка. И уже годам к семи постоянные окрики бывшей балерины «Девочки, вы опять за выходные попу отъели!» так запугали маленькую Лизавету, что после очередной неудачной попытки уговорить бабушку прекратить это издевательство, Лиза решила бежать.

– Бабушка, миленькая, она меня не любит! – громким шёпотом, боясь, что вездесущая Мариинка услышит этот разговор, в кровати перед отходом ко сну умоляла Лиза. – Я боюсь её, не води меня туда больше, бабулечка, миленькая…

Но у питерской бабушки были свои взгляды на воспитание девочки в культурной столице. Тем более что родители Лизы, спихнувшие своё чадо на её попечение, появлялись в Ленинграде довольно редко, проводя время в непонятных детскому разуму многомесячных геологических командировках. Так что гиперответственная бабушка не придумала ничего лучше, как посоветовать девочке бегать по стадиону у дома, дабы не сердить престарелую балерину излишним весом, от которого, кстати, худая, как щепка, в детстве Лиза никогда не страдала.

И Лизавета побежала… Уже и Ленинград, не угнавшись, остался позади Санкт-Петербургом, и она уже год за годом бежит по Москве, как до того бежала по Нью-Йорку, а остановиться всё не может. Детские страхи, знаете ли, порождают самые стойкие привычки.