Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Так? Или книга будущая твоя настолько умнее тебя самого получится, что ты не сможешь постигнуть её же смыслы?

Умнее, непременно умнее его будет книга; машинально положил ладонь на львиную маску.

И – благодаря исключительному уму книги своей – сейчас ты не можешь даже к ним, смыслам её, подступиться?

И от непостижимости будущих, закрытых от тебя самого смыслов книги все внутренние содрогания твои?

И, пусть это и так, пусть, уточни-ка, дорогой ЮМ, что за вспышка там, на помосте, тебе привиделась?

Критическая масса соображений твоих привела к взрыву?

Или иначе: соображения твои, скопившись, уплотнившись, сдетонировали вдруг с чужими воззрениями и…

И – озарились от взрыва-вспышки пространства ненаписанной книги?

Не вспышка ли это собственной твоей впечатлительности? Да, впечатлительности, чего же ещё? Нелепый вопрос. «Да, – невпопад подумал, – в моей спонтанно-взрывчатой впечатлительности стоило бы, наверное, винить южную кровь мамы; да ещё ведь кровь её была с пьянящей французской примесью». Да, то холоден ум твой, ЮМ, то столь горяч, что в экстазе готов расплавиться; но что кроме надежды на чудо способно выковать сейчас, в канун отъезда, в решающий для тебя момент, твою волю? Смотрел, глупо улыбаясь, на полку стеллажа с окатанным, гладким-гладким булыжником. Поразительно! Как просто и радикально могут высказываться немые, но случайно сближенные предметы из разных сред: окатанный неутомимым морем булыжник рядом с синим венецианским бокалом.

Поразительно! Ты увидел слепящую вспышку Большого взрыва… Сдетонировали, образовав критическую массу визуальных энергий, прекрасная архитектура и прекрасная живопись, отлично. Но если с помощью сверхмощных телескопов астрофизики пытаются заглянуть за Большой взрыв… почему бы и тебе не напрячься, не заглянуть за увиденную тобою вспышку?

Помнишь вдохновенного Веронезе с папкой-угрозой, пробиравшегося сквозь венецианское столпотворение к Большому каналу?

А ведь тогда, когда Веронезе с проэскизированным замыслом в папке взмахом руки подзывал гондолу, Палладио уже достроил виллу и никаких в ней росписей ещё не было – только божественно спропорционированные камни и воздух, вот он – момент до взрыва-вспышки.

Тогда, в тот самый момент, момент – до, архитектура, истинно палладианская архитектура, была чиста, и такой, именно такой, беспримесно-чистой и совершенной, тебе надо бы её сначала увидеть, чтобы сравнить увиденное-прочувстованное с тем, что получится потом, во взаимной сшибке архитектуры и живописи, когда тебя, стоящего за спиной Веронезе, ослепит вспышка…

Да, сначала надо, раздвинув времена, как полотнища бархатного татрального занавеса, и опередив Веронезе, артистично торгующегося с гондольером, войти в нерасписанную ещё виллу Барбаро!

Да-да, войти – до взрыва.

Интересный поворот. Всё было на мази, образ книги уже готов был материализоваться, но вдруг поменялись твои намерения?

Что может быть проще – обмануть бдительность сторожевых белых лепных богов, белых львов, которые вовсе не так уж расположены к тебе, ЮМ, как могло по первому впечатлению показаться, войти в Крестовой зал с девственными пока, не осквернёнными божественно-прекрасными росписями поверхностями стен, сводов; войти, чтобы, затаившись на сей раз за широкой спиной погружённого в думы свои Палладио и следуя за ним – да он последует за Палладио, медленно, с остановками, обходящего пространства ещё непросохшей виллы и окидывающего последним торжествующим взглядом своё создание, – ощутить грядущую, но заблаговременно уже витавшую в пространстве обиду зодчего. Палладио ведь не способен будет понять, зачем понадобится изображать на просыхающей штукатурке траву, листву, небеса, вместо того чтобы открыть двери в сад.

Зачем? Ради противоречия, которое станет животворным, обращая камни и штукатурку в иллюзию?

И ты, Палладио, прав, и ты, Веронезе, само собою, прав тоже… До чего же плодотворный сыр-бор.

Ещё раз, ещё раз: два волшебных творения, изначально и принципиально чуждых одно другому, сомкнулись и преобразовались в новый шедевр.

Далёкий глухой хлопок: полдень, выстрелила на Петропавловке пушка, еле слышно задребезжали стёкла.

Да, озарились ли, не озарились после взрыва-вспышки пространства книги, однако то, что было до взрыва, ты пока ещё не увидел, не оценил, ибо не проникся пока волнением, торжеством и итоговой, но так и не высказанной вслух или письменно обидой Палладио, а надо бы тебе продвигаться не спеша, шаг за шагом. И значит, преждевременно хлопнул ладонью по столу, преждевременно: возможно, ничего существенного – воспроизводимого хотя бы вербально и сколько-нибудь доказуемого логически – ты в свете воображённой вспышки той пока не увидел… Игра противоречивых сил, гротеск, ан нет, дорогой мой ЮМ, рано торжествовать, рано пить шампанское! Возможно, всё не так страшно, как ты понадеялся: возможно, не несёт в самой себе тотальная веронезевская иллюзорность-цветоносность устрашающих деструкций и даже никаких деструкций не привносит в совершенную изначально архитектуру, и потому никаких скрытых, но ощутимых вторым зрением деформаций в формах-пространствах виллы Барбаро тоже нет. И нет, стало быть, их преодолений, нет и слабого отпечатка гротеска в борениях божественных противоположностей. – Как ни возбуждайся, устремляясь навязчиво-фантастическими мыслями своими в Мазер, будешь обманут ты в своих геростратовских предвидениях-ожиданиях, не обнаружишь ты никаких разрушительных ужасов в непередаваемо прекрасной натуре, понимаешь?

О, он не прочь был, совсем не прочь продемонстрировать самому себе некую нехватку методичности и последовательности в намечаемых им подходах; он словно пытался себе доказать, что не умеет логически-непротиворечиво развёртывать идеи свои и мысли, когда путешествует раз за разом по пространствам ненаписанной своей книги; он вопросами своими, сомнениями словно намеренно заставлял себя спотыкаться.

«Поспешишь – людей насмешишь, понимаешь?» – подмигивая, как если бы всё ещё стоял перед зеркалом, спрашивал себя Германтов.

Понимаешь? Если ничего ужасного, ничего деконструктивистского ты не обнаружишь, не о чем – по сути не о чем – будет тебе писать… И никакими унижениями, как прижизненными, так и посмертными, не сможешь ты наградить Палладио.

И понимаешь ли ты теперь, почему угодливо не перевернулся, когда ты победно шарахнул рукой по столу, мир?

Как стоял на трёх китах, так на них и стоит: не только не перевернулся, но даже не шелохнулся… А вот привычно ободряющая улыбочка львиной медной маски издевательски растянулась…