Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Завернул за угол.

И каким же оживлённым, пёстро-весёлым был Большой проспект в этот весенний солнечный день! – заблестели, разбрасывая дробные блики, свежевымытые стёкла, мелодично зашуршали шины… как любил он эту прослоенную лучистым светом конкретную музыку многолюдной улицы с неустанной мимикрией витрин, а сколько, стоило свернуть за угол кофейни, повстречалось ему на Большом проспекте красивых женщин, да и на него посматривали встречные красавицы с интересом.

Германтов возбуждался, ощущая как в нём разжималась пружина жизни, и – наполнялся благодушием.

За респектабельным фасадиком песочного дома с витринкой заграничной кофейни, – в глубине кофейни усаживалась за круглый столик и торопливо доставала из сумочки мобильник румяная девушка, та самая, которая только что небрежно отбивала дробь каблучками, пробегая мимо прискорбного уличного события, – был обувной магазин с широкими проёмами из зала в зал, и маняще сияла, – сразу за этим обувным магазином, за «Северной Венецией», где в просторной витрине-стенде к избранным коллекционным туфлям были добавлены туристическая реклама настоящей Венеции и выложенные перед ней смертно-белые венецианские маски, – стеклянная вставка новенького хайтековского универмага с треугольными эркерами, зеркалистые прозрачные лифты скользили меж ярко разодетыми манекенами в динамично-эффектных позах, один манекен с муаровой бабочкой на шее, но с условной, – без глаз, ушей, носа и рта, – яйцевидной бликующей головой, и на ногах-то не устоял, – заламывая пластмассовые руки, упал на колени перед жеманной красоткой в леопардовой, с волнистыми краями, накидке-пончо… а вывески зазывали ещё и в ресторан «Лангуста» с объёмной красной, подвешенной над входом клешнёй, в кондитерскую «Трюфель», в витрине которой была выстроена впечатляющая башня из пирожных; задержался, пропуская выезжавшую из подворотни машину.

И непроизвольно глянул направо, в тёмную и тоже обшарпанную, тоже перепачканную граффити, трубу ещё одной подворотни.

И увидел за подворотней, в прозрачно-удалённой тени, уже знакомый ему продолговатый двор, но – в другом, как бы перпендикулярном прежнему, ракурсе, увидел на фоне какой-то приземистой халабуды из силикатного кирпича и коричневого забора милицейский «форд», двух пинкертонов с рулеткой.

Тех самых, тех…

В странном отупении, словно разом покончившем с закипанием положительных эмоций, остановился перед очередной витриной. Ещё одна кондитерская, «Ваниль», и за ней, – датская «ЕССО», где заблаговременно, ещё зимой, купил себе лёгкие мягкие мокасины, а впритык, – «Немецкая обувь», опять – обувь. Мужская; он где-то видел уже такие или почти такие остроносые туфли… А в соседнем зальце, – глаза бегали туда-сюда, – женская обувь. На жёлтой плюшевой банкетке спиной к витрине восседала крупная дородная длинноволосая блондинка, продавец, затянутый в строгий костюм-тройку, подносил белую глянцевую коробку; в напольном круглом зеркале, повёрнутом к покупательнице и к свету, – изготовившаяся к примерке нога в поблескивавшем чулке. И тотчас вспомнилась Германтову аналогичная сценка, непроизвольно подсмотренная им в центре Сан-Франциско, на Маркет-стрит: длинноволосая блондинка, правда, худенькая, в застиранно-дырявых голубых джинсах, удобно рассевшись на точно такой же жёлтой плюшевой банкетке, вытянула тонкую ножку, на которую похожий обликом своим на вышколенного дипломата продавец в безупречном костюме-тройке, присев на корточки, старательно надевал туфлю; на полу – специальное поворотное зеркало.

Наконец-то… догнали и перегнали?

Или пока, – ноздря в ноздрю?

Но – какая связь, какая?

По карнизной тяге прогуливались взад-вперёд, стуча розовыми лапками по железу, голуби.

Разве от того, что мир сделался внешне-единым, мир стал понятнее? И что же хорошего в том, что властвуют ныне повсюду сетевые стандарты спроса-предложения и, – вопреки всем локальным рисовально-проектным выдумкам, – одинакового дизайна, – что хорошего в том, что по убранству магазинов нельзя определить уже в какой стране и на какой улице, – на Большом проспекте или на Маркет-стрит? – находишься… так: туфли, туфли всех моделей, всех мировых фирм, нет только «Скорохода», однако никто из покупателей почему-то жалобную книгу не требует. Где я? Растерянно уставился в своё отражение в стекле и тут же пришёл в себя: неброский, но достойный, – удовлетворённо подумал, – силуэт-облик, никакого показного щегольства, – это было бы в его возрасте непростительно; на нём лишь недурно сидел утеплённый серо-зеленоватый плащ из жёсткой водоотталкивающей ткани, да ещё был повязанный чуть небрежно тёмный, но в тон плащу, шерстяной шарф, была и плоская, на наплечном ремне, сумка из пупырчатой кожи; и явно к лицу Германтову был чёрный фетровый слегка сдвинутый на бровь берет. Хмыкнул: «хочешь быть революционером в искусстве, живи как добропорядочный буржуа», так, ты, нацепивший маску добропорядочности и некоего благообразия, не буржуа, конечно, до буржуа с самодовольством его, слава богам, не суждено тебе было дотянуть, да и не желал ты никогда сытого, с изжогой, благополучия, б-р-р-р, точно уж не желал, ты разве что к условному среднему классу принадлежишь, но нет, нет, к чёрту этот средний класс, этот высветлитель-воплотитель тёмных желаний масс: если вспомнить сущностную классификацию человеческих типов, которую предложил Кьеркегор, то ты, ЮМ, всего лишь эстет, – смотри-ка! – ты, тихий взрывник-искусствовед, внешне, – добропорядочный вполне, и даже с элегантно-небрежным каким-то лоском. Да, ты эстет, добропорядочный и несносный ЮМ, всего-то остаётся тебе проверить, следуешь ли ты второй части флоберовского завета, ты, хоть и взрывник по внутреннему запалу, а не пиротехник ли ты всего-то на самом деле? Ты действительно в своём искусстве преобразовывать искусство, – революционер? Забавно: эстет-революционер? В искусстве… как же, как же, и ты, ЮМ, с суконным-то рылом – в калачный ряд?

Тряхнул головой, как если бы, перетряхнув калейдоскоп мыслей, пожелал ещё и смыть со стекла своё отражение.

Слов нет, – разглядывал витрину и магазин за стеклом, – безупречный интерьерный дизайн, всё как у цивилизованных людей за кордоном, а недавно уложенный плиточный тротуар – раздолбан: провалы, будто кувалдой по плиткам нарочно тут и там спьяна колотили, лужицы блестели во вмятинах; да, наледь на тротуаре уже растаяла… и, разглядывая витрину, о своём подумал, – необузданная живописность внутри, в интерьерах, строгая, – совершенная, – спропорционированность архитектуры снаружи: так? Две выразительности виллы Барбаро, выразительность художественных буйств и… – выразительность классического покоя; и каким же словечком перекидывались на рассвете, потыкав с детским недоумением пальцами в клавиатуру его компьютера, расхаживавшие вдоль стола с тушевыми чертежами и цветными картонами, Палладио и Веронезе?