Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

А справа, далеко справа, уже куда правее силуэтов Сан-Джорджо-Маджоре, многопалубный монстр раскисал в мареве над невидимым отсюда открытым морем.

Никто не звонит, не пишет, вдруг кольнула Германтова грустная мысль, вот ведь, так ценил одиночество, а… А потом коллеги исправно заявятся на похороны, на похороны принято выкраивать время.

Заглянул в электронную почту.

Так, текст, который переслала Аля, пусть вылежится, его можно будет просмотреть позже.

Зазвонил мобильник: Аля.

– Юрий Михайлович, я вам вопросник, связанный с аукционом переслала, вы посмотрели?

– Спасибо, спасибо… – отключил.

Аукцион, аукцион, аукцион – все на аукцион.

Так, письмо Ванды: Юра, в Венеции очень жарко, и я вспомнила римскую жару. Как жаль, что тебя здесь нет…

Славно, я стал непременной принадлежностью жары… где жарко, там и я…

Тебя здесь нет? – перечитал. – Меня нет? Есть, пока ещё есть! И доверимся, Ванда, случаю, – уже улыбался Германтов, радуясь, что всё наперёд продумал-придумал, – если неожиданно с Вандой встретимся, тут же и сделаем из встречи большой-пребольшой сюрприз…

Так, Игорь: Юра, решил написать тебе. Сегодня двенадцатое марта, день рождения Кати, у меня выдалась свободная минута, сижу и смотрю на море.

Как смог забыть, что сегодня день рождения Кати? Закачался в мутных седых волнах наклонный шест с чёрной тряпкою на конце.

Туда-сюда, туда-сюда, с аритмичными припаданиями.

Как смог забыть?

Открыл глаза.

Перед ним слегка колебался живой бирюзовый глянец. Съёмочная группа «Преступления в Венеции» уже перебазировалась на Джудекку; расставлялись софиты, тянулись какие-то провода.

В полотняных креслицах ждали начала съёмок режиссёр и консультант, комиссар полиции.

Игорь смотрел на одно море, Германтов – на другое, хотя – встрепенулся, словно сделав географическое открытие, – хотя и там, и тут море одно – Средиземное. Хорошо всё же, что Игорь приедет со своей девушкой летом. После окончания книги им можно будет уделить больше времени. Почему-то он мысленно перебрал дни недавнего «карантина», которые обратились в прошлое, – ничего уже не могло быть прекраснее этих мучительных дней? Тень, одолев две ступени, ползла по туфле, вот-вот лицевой фасад Реденторе должен был тронуть скользящий свет, и Германтов машинально посмотрел на часы.

Вскоре он был в гостинице: принял душ, с какой-то обречённостью приблизился к зеркалу, когда водил по щекам электробритвой, потом надел свежую прохладную хлопковую рубашку. Он уже себе не подчинялся, подумал – напрочь лишился воли? Он что, не принадлежал уже самому себе, им манипулировали, он действовал, как автомат, по чужой программе?

Жара!

Так, назойливые спутники жизненных успехов, – Prada, Gucci и прочие – вдоль Frezzeria и Vallaresso.

Так, запах мочи из общественной уборной.

Так, сквозная арка Наполеоновского крыла Прокураций, Пьяцца.

Несколько фигурок в карнавальных нарядах, голуби, развалы сувениров сбоку от порталов Сан-Марко.

Справа, вблизи от кафе Florian, заметил группку знакомых экскурсантов. Все они, включая двоих в чёрных плащах и белых масках, внимательно слушали неутомимого Головчинера:

Германтов задержался, встав за пилоном арки, – не хотелось покидать тень, да и от вдохновенного Головчинера трудно было бы отвести глаза, до чего же выразительно, как видимый комок в горле, по тощей шее перекатывался кадык.

– Даниил Бенедиктович, извините, но кто это такой – гражданин Перми? – чуть выступила вперёд высокая красивая молодая женщина с каштановой чёлкой, та, что из Агентства расследований, а тележурналистка нетерпеливо навела на Головчинера бликующие черепаховые очки.

– Дягилев, – пояснял Головчинер. – Великий антрепренёр-новатор, преобразователь искусств.

– Он выпивал здесь? – спрашивал Кит Марусин.

– И выпивал, и умирал, – отвечал, печально улыбаясь, экскурсовод; Головчинер уже собирался с духом и вскидывал – почти запрокидывал – крючконосую голову, чтобы продекламировать следующую строфу.

Зной, безветрие.

Пора, посмотрел на Часовую башню Германтов.

Без четверти пять он пересёк Пьяццу, прошёл под Часовой башней, взял вправо: в цветочной лавке напротив дворца Тревизари обвёл придирчивым взглядом миллион алых роз и купил милый букетик синих гортензий – вызовут ли у неё синие гортензии какие-то ассоциации? Завернул за угол, направился по узкой затенённой улице к солнечной набережной.

Когда мавры на Часовой башне ударили в колокол в пятый раз, он миновал церковь La Pieta, подошёл к небольшому, но не лишённому тяжеловесной солидности дому с внушительным цоколем и рустами, балконом на втором этаже, чёрными, с позолоченными наконечниками пик, решётками на окнах первого этажа.

У массивной двери – надраенная латунная табличка: Bruno Beretti.

Позвонил.

– Жарко? – касаясь душистой щекою его щеки. – Но у нас прохладно, включён кондиционер.

– Удача! – улыбаясь, вручил цветы.

– Ну как провели первую половину дня? А ночью не перепугались? Гроза была страшная. Спасибо, спасибо, я очень люблю гортензии, – на Вере было воздушно-лёгкое и пёстрое платье тёплых тонов с круглым вырезом – к знакомой уже нитке кораллов добавились ещё две, – так идущая ей причёска на прямой пробор, с уложенными за уши прядями тёмных и блестящих волос. Тёмные восточные глаза с золотым сиянием… да, глаза другие, но как всё-таки похожа она на маму; на вешалке сбоку от лестницы одиноко висел чёрный карнавальный плащ с кружевами. – Бруно должен через три дня вернуться, и тогда… А мальчиков я сегодня в Дорсодуро отвела, к бабушке, маме мужа. А этому зеркалу четыреста лет, и совсем не помутнело, правда? – и ещё о каких-то сверхважных бытовых пустяках оживлённо болтала она, как, собственно, и полагалось бы болтать хозяйке превосходного – товар лицом – дворца при встрече гостя из унылого советско-постсоветского прошлого. – Этому дому всего-то двести пятьдесят лет, до нас он дважды перестраивался, но недавно Бруно вновь перестроил его, в современном духе, сохранив лишь фасад… Это, думаю, к лучшему, мне не хотелось сдувать пылинки с антиквариата, – они направлялись по чёрным матовым плитам пола к беломраморной торжественной лестнице, накрытой над третьим этажом стеклянным фонарём, – лестнице с закруглёнными ступенями и двумя, слева-справа, вазами с карликовыми туями. Германтов, мгновенно оглядев вестибюль, облицованный зелёным искристым мрамором – чередовались вертикальные, под деревянный клетчатый потолок, полосы, тёмные и посветлее, – подумал: ждал интерьеров старинного наследственного палаццо с мебелью и вещами шестнадцатого-семнадцатого веков, желал надышаться пылью славных времён, когда царствовала Венеция на морях, а тут всё новенькое, всё в лучшем виде, в безупречной натуральности, рекламирует разнообразную готовую продукцию фирмы Беретти.