Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Почему вдруг, так быстро?

– Жизнь, как мнится старикам, – улыбнулся, – будто бы обесточилась, из жизни ушла духовная энергетика.

– Есть какое-то объяснение?

– Становится очевидным, опять-таки старикам, что нас уже окружает постфаустовский мир.

– Какой-какой?

– Постфаустовский: в нынешнем нашем мире уже нельзя продать душу чёрту.

– Почему?

– Душа обесценилась, так как современный человек ни мыслить, ни страдать не желает, его опустевшая душа теперь и даром не нужна чёрту.

– Как неожиданно вы всё поворачиваете! Если душа ничего не стоит, то она уже не бессмертна?

– Похоже на то… Может ли быть пустота бессмертна?

– И актуальщина поэтому, воспользовавшись пустотою душ, процветает?

– Вы упомянули Биеннале – международная тусовка, растекающаяся по гравийным дорожкам Гардини, прилавки с плохим бесплатным кофе и дрянными коктейлями, суетня кураторов и торговцев с их бизнес-гешефтами, постные американские галеристки в платьях с блёстками и бокальчиками в руках, зондирующие спрос, вспышки блицев и аплодисменты-овации на ступеньках павильонов, когда из них появляются победители на конкурсе провокаций… Пока всё это длится, пока сами мы в эту псевдопраздничную мотыльковую суетню вовлечены, может показаться, что актуальщина процветает.

– Победители – факиры на час?

– Ну да, я же сказал – провокативные фокусы и аттракционы, иногда прелюбопытные и острые по мысли, заведомо не претендуют на место в вечности; идеи-смыслы, заключённые в них, должны считываться исчерпывающе и мгновенно, так, чтобы никогда больше не захотелось к ним возвращаться.

– Кто же ответственен за такую сомнительную новизну, которая умирает, едва родившись?

Рассмеялся:

– Не сочтёте меня вконец свихнувшимся, если я возложу ответственность на Платона?

– Вы, ЮМ, настоящий провокатор, достойный оваций, – на Платона-то зачем возводить напраслину?

– Если не на Платона, то на многие поколения неоплатоников, идёт? На протяжении столетий, на которые растянулся переход от Средневековья к Ренессансу и тому, что за Ренессансом последовало, осуществлялся и подспудный переход от отражательной эстетики Аристотеля – мимесиса, – негласно вменявшей искусству полное и точное, вплоть до копирования и механической имитации, воспроизведение природы и предметного мира, к эстетике Платона, в центр коей помещалась возвышенная, я бы даже сказал – мистическая идея, ибо по Платону мир вокруг нас существует не сам по себе, но и как воплощение некой образности запредельного мира… В известном смысле Аристотель олицетворял рациональное начало в познании, а Платон – иррациональное; если же речь заходит о живописи, следование платоновской эстетике может означать другой уровень абстрагирования – превращение самой идеи в объект изображения.

– Копирование и механическая имитация форм внешнего мира – понятны, а с чего начиналось изображение идеи?

– Со своего рода инструментальной идеализации, то есть с изображения тех ли, этих деформаций извечно привычных форм: без деформаций привычных форм идею не изобразить.

– А кто задаёт характер деформаций?

– Сами художники.

– Как это?

– Так, сами себе задают. Импрессионизм, пуантилизм, кубизм и прочие живописные течения или манеры, деформировавшие образы привычной действительности, не имели внешних обоснований, только – внутренние: это сознательно-бессознательные попытки художников по-своему упорядочивать на каждый момент времени новые, изменявшие-ломавшие мир идеи.

– Бывает ли платоновская идея навязчивой?

Укол?

– Бывает, как всякая идея.

– И можно ли зафиксировать время-место, когда и где к идее «платоновской идеи» вернулись?

– Во Флоренции, в интеллектуальном кругу Лоренцо Великолепного.

– А где её практически надо было искать, возвышенную идею?

– В душе самого художника: то, что было недоступно глазу его, открывалось уже его духовному взору.

– Как же, если перелистать века, мы дошли до жизни своей?

– Сначала шли до незаметности постепенно… Возвышенная идея, если верить философским объяснениям, переносилась в трансцендентную сферу, не теряя при этом привязки к трансцендентному эго, каково? – весело посмотрел на дам Германтов. – В общем, пошло-поехало. Повторю: для изображения идеи художникам ничего другого не оставалось, как прибегнуть к деформациям видимой и привычно ощутимой действительности. Потребовались особые усложнённые образы пространства и времени. Искусство усложнялось и истончалось, пока цепь деформаций, последовательно оформлявшихся хотя бы в упомянутых уже «измах», не привела искусство, изображающее идею, к еретически немыслимой простоте.

– Есть пример?

– Есть: квадрат Малевича.

– Опять неожиданный поворот.

– Однако же главные неожиданности начались позже: искусство начинало раздваиваться. Параллельно с процессами, уводившими художников от копирования натуры в умные и заумные поиски, искусство всё заметнее расставалось с возвышенностью идеи, с соотносимостью её с идеалом. Идеи, в их торопливом приложении к искусству, на потребу массовым вкусам заземлялись, дробились, мельчились, размножаясь делением и обёртываясь пёстрыми фантиками, а на потребу элитарным вкусам делались «актуальными» – идею, голую идею, лучше ли, хуже заострённую, выставляли напоказ уже вообще вне традиционной изобразительности, так как с корабля современности выбрасывались за ненадобностью холсты и краски с кистями; и вот, как теперь принято говорить, мы имеем то, что имеем.

– Массовая коммерция мазил параллельно с заумно-заточенной актуальщиной цветёт тоже?

– Ещё как пышно… – Германтову вспомнилось, как после внезапной встречи с Хичкоком на зебре перехода он побрёл медленно вверх по Маркет-стрит, размышляя: реальность ли подменилась галлюцинацией или сам он чудесно угодил на миг в кадр «Головокружения»? Что в лоб, что по лбу… Сейчас, однако, его внимательно слушали, не сводя с него чёрно-золотых и бледно-голубых глаз, а тогда Маркет-стрит вывела его на уютно замкнутую оживлённую площадь, где он заглянул в щелевидную картинную галерею, зажатую между офисным чемоданом и многоглазым универмагом Мэсис. Так, он уже рассказывал Вере с Оксаной о том, как спросил тогда у владелицы галереи: что лучше продаётся? Устойчивым обывательским спросом, оказалось, пользовались картины, совмещавшие в изображении интерьер, портрет, натюрморт, пейзаж.

– Как это?

– Нет ничего проще. В разнообразно обставленной комнате – с сервантами-диванами – сидит, к примеру, за столом человек с орлиным профилем и гусиным пером в руке, на столе – ваза с фруктами, за окном – сад, вот и получите четыре станковых жанра в одной раме: интерьер, портрет, натюрморт, пейзаж, да ещё благодаря гусиному перу флёр романтизма-историзма, так? Я, – сказал Германов, – посоветовал развить коммерческий успех, жанровую раму ещё раздвинуть: в соседней комнате, скажем, за открытой дверью, можно ведь ещё с выгодой повесить на стену эротическое или батальное полотно – повесить в картине картину.