Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Кучумов заперт в следственном изоляторе, Вольман выведен из-под удара и может сколько угодно баловаться с этим романом… А что если не сам по себе роман, а его автор, его судьба интересуют Вольмана?

Кто раньше?

Бызова порадовалась своей догадливости: она ведь, прочтя в Интернете материал Загорской, на который её навели из мониторингового отдела Агентства, прочёсывающего Сеть, отправила уже хитро составленный – речь шла исключительно о подробностях ареста Мейерхольда, то есть о деле, давно рассекреченном и открытом, – запрос в Москву, в центральный архив ФСБ, тем более что даже там, в святая святых, были у Агентства неофициальные лоббисты и информаторы. Ей надо было выяснить – автор романа, так заинтересовавший Вольмана, и Михаил Вацлович, звонивший Юрьеву за десять минут до ареста Мейерхольда, – одно и то же лицо? Собственно, этот же вопрос, пусть иначе сформулированный, она задала в своём письме и Германтову-сыну.

В этом письме также обращалось внимание его на отрывки из романа, которые она ему любезно пересылала…

Разумеется, Бызова умалчивала, что отрывки эти были «украдены» работавшими на «Мойку. ru» хакерами из компьютера Вольмана.

«Вот у отца – настоящая биография, – думал Германтов, переключаясь на канал „Культура“, – в отцовской жизни был сквозной сюжет, и какой… – и тут же подумал: – Не задали ли сквозной сюжет задним числом арест и расстрел? Ну да, – вспомнилась жестокая максима, – сюжет пишется смертью».

– Добрый вечер, в студии Карина Левонтина. На этот раз мы встречаемся с вами в Венеции, накануне аукциона Кристи, – скороговоркой сказала интервьюерша в больших черепаховых очках, самолётная попутчица Германтова, которую он до этого много раз видел и на телеэкране.

Он даже обрадовался ей, визуальной знакомой.

– На торги выставлены раритеты и бумаги умершей недавно Дианы, – заглянула в бумажку, – Мочениго, венецианской аристократки русского происхождения. Архив её, собиравшийся много-много лет, был существенно пополнен в советские годы, в середине семидесятых, когда после кончины в Ленинграде Ольги Николаевны Гильдебрандт-Арбениной, близкой петербургско-петроградской подруги Дианы… Ах, – всплеснула ладонями Левонтина, – какие женщины были рождены Серебряным веком! Но мы сейчас свяжемся по скайпу со штатом Иллинойс, с тем, кто…

Шорох помех, взбаламученность экрана, затем – мелькания, из которых…

– Это Марк Гилман? Приветствуем вас, Марк, – страстно блеснув очками, – вы слышите нас?

– Слышу, слышу и вижу.

«Чудеса! Это же он, он, Марк Гилман, когда-то редкие запретные книги от Кузьминского и Элинсона притащивший мне в большом рюкзаке, а потом», – Германтов уже вспоминал Аню, расспрашивавшую его о «Зеркалах» Рохлина, а после интеллектуальной пьянки в котельной Шанского догнавшую его морозной ночью у спуска в метро. Он осязал в своей руке её тёплую мягкую податливую ладонь и вспоминал, разумеется, что американская гражданка Анна Гилман погибла много лет спустя, в новые уже времена, при взрыве кавказскими террористами Невского экспресса, вот как изволила распорядиться её жизнью судьба.

Детектив пишет судьба?

Между тем Марк Гилман, постаревший, но узнаваемый, не без гордости рассказывал про морозную ночь, про то, как он с нелегальным тяжёлым рюкзаком за спиной вышел, озираясь, из тёмного узкого и длинного проходного двора на пустынную заснеженную площадь Искусств и… А ведь в том дворе, на задах гостиницы «Европейская», был опорный пункт КГБ…

Да, бывший консул по культуре не зря храбрился-гордился, он блестяще исполнил свою секретную миссию: сначала опорожнил рюкзак дома у Германтова, вывалив редкие книги на пол в гостиной, затем, уже в другом доме, заново свой рюкзак наполнил и – донёс, довёз, не попался…

– Спасибо, спасибо, Марк, но у нас мало времени…

Куда она так спешит?

Рассыпавшись в благодарностях и распрощавшись с Гилманом, Левонтина заговорила о пестроте архива Дианы Виринеи Мочениго: подкрашенные акварелью рисунки Юркуна, автограф Заболоцкого, любовное письмо Мандельштама… Потом прямой эфир разорвала предварительно, ещё в Петербурге, записанная беседа Левонтиной с театроведом Ингой Загорской – для сопоставления с рисунком Юркуна, на котором несколькими живыми линиями изображена дама в оперном сарафане. Показана была и плывучая безумная фотография на фоне наряженной ёлки, с поющими, обнявшись, Ольгой Лебзак и Ларисой Валуа. Возникла даже милая, с душком модного телескандальчика, перепалочка: Левонтина с ходу усмотрела в сценке домашнего пения лесбийскую подоплёку, Загорская ей обиженно возразила.

Ничего интересного… Едва успел Германтов это подумать, как тут же Левонтина, уже находясь в Венеции, заговорила о неких загадочных выставленных на торги бумагах, в частности о нотах с пометками, как подтвердили эксперты-графологи, выдающегося музыковеда Ивана Соллертинского. Левонтина, резко приблизившая бумагу к камере, показала заполненную нервными значками-закорючками нотную страничку с косой размашистой надписью: «Гениально!»

– Кто мог сочинить эту гениальную музыку? – слепила телезрителей черепаховыми очками Левонтина, но Германтов-то почти уже наверняка знал, знал – кто мог… Бедный Изя. А мог ли больной Соллертинский, находясь в сибирской эвакуации, в разгар войны кому-то переслать перед своей смертью ноты? Мог, мог – пути рукописей неисповедимы, но ведь вот они, ноты.

– Что ещё включено в лот «Личные бумаги»?

– Лот чрезвычайно разнообразен, в нём немало других загадок. Вот, пожалуйста, некий Миша – посмотрите, это словно страничка, вырванная из дневника, – красочно описывает, как опоздал он к отправлению философского парохода, стоит дата… Да, – заглянула в шпаргалку Левонтина, – 1923 год. Среди бумаг есть и стихотворение, очевидно, судя по почерку, принадлежащее перу этого же таинственного Миши, стихотворение, обращённое к Ольге Николаевне Гильдебрандт-Арбениной, названной им своим ангелом-хранителем.

Так, мадригал нашёлся, и «некий Миша» – не такой уж таинственный, как меня стараются убедить, хмыкнул Германтов, а вспомнил Высокий Замок, грозу – от ливня он и Сабина спасались под зонтообразным деревом. И вспомнилось ему, как после той грозы с обломанной радугой он шёл по невысохшим плиточным тротуарам сквозь умытый, отблескивающий лужами, листвой и стёклами Львов, как на Академической улице, у кондитерской, повстречался с Александром Осиповичем Гервольским, у него в руке была круглая картонная коробка с тортом – вечером ожидались гости. Пепельные узкие губы, красно-лиловые прожилки на припухлых скулах: как близко, чудесно близко было сейчас лицо Александра Осиповича. По дороге к дому Александр Осипович что-то в своём ироничном духе, замешивая, возможно, правду на выдумке, рассказывал Юре об отце, которого шутливо называл Германтовским, и рассказывал тогда о том, что у отца, то бишь Миши, всегда была тысяча замыслов и сто тысяч несделанных, всегда неотложных дел, он вечно опаздывал. И тогда, именно тогда, когда они уже подходили к чёрному дому с атлантами, Гервольский рассказывал о решающем, по Мишиным словам, опоздании: как-то Миша должен был что-то сверхважное для него самого передать с оказией, но опоздал на исторические проводы парохода – отец бежал, бежал по Восьмой линии Васильевского острова к Неве, а чёрный дымящий пароход, отвалив, выплывал уже на середину реки… Как укрупнялось прошлое, как укрупнялось, Германтов ведь был заложником своего излюбленного методического приёма, он ведь и свою жизнь помещал в обратную временную перспективу, и далёкие события, даже те события, которые случились до его рождения, становились такими большими, близкими, такими значительными.