Виорель Ломов - Неодинокий Попсуев

Утром вещей на площадке не оказалось. Зато сердце билось громко, точно ломилось в навеки закрытую дверь. На полу валялась ее записка. На слове « навсегда » каблук оставил четкий отпечаток, печать расставания.

В понедельник Попсуев на работу не вышел, не вышел и во вторник. Оказывается (рассказал в среду Берендей), он нагрянул к нему в воскресенье домой, весь на взводе, взлохмаченный, и стал требовать очередной отпуск с понедельника. Берендей пробовал отложить дела на завтра, но Попсуеву как вожжа под хвост: – Не отпустишь, кричит, уволюсь, к чертовой матери. Первый раз его невменяемым увидел. Я ему: куда ты, еще снег лежит. А он: тебе же лучше, вместо лета весной иду. Подписал, чего делать.

– А куда уехал? – больше для проформы спросила Несмеяна. Они собирались провести отпуск в Прибалтике.

– Не сказал.

С Татьяной Несмеяна с тех пор не разговаривала, но и не третировала – не в ее было правилах. Да и Танька была как побитая собачонка. Похоже, Сергей бросил и ее. «Мужик центр Вселенной», – вспомнила она его слова. «Скатертью дорога, Коперник, скитайся там». Но что б ни предпринимала Несмеяна, не могла избавиться от картины субботнего утра и чувствовала не боль, а отвращение. Отвращение оттого, что сильное чувство, которое овладело ими обоими, и святые отношения, связавшие, казалось, их навсегда, оказались слабее сиюминутного желания.

«…я скотина. На мгновение разрешил другому вмешаться в мои мысли, как тут же воображение нарисовало Танины прелести… Меня трясло от предвкушения близости, ожидание оглушило меня. Позвонил пончику, и через семь минут она влетела в комнату. Я забыл всё. Это был не я, это был другой . Куда делись мои высокие мысли и принципы? Куда я дел Несмеяну? А когда всё закончилось, и я пришел в себя, увидел скабрезную ухмылку другого и понял, что надо начинать новую жизнь, в которой не будет больше высоких мыслей и Несмеяны. Лицемер! При чем тут другой ? Виноват один лишь я…»

– Это ужасно, – призналась Несмеяна тетушке, – как враз рушится впечатление о человеке. Был до этого понятным, родным, и вдруг всё рухнуло. И ничего от прежнего не осталось. Но он тот же, ничего в нем не изменилось, изменились НАШИ отношения, хотя их еще и не было.

Время стало никаким. Аморфный день, потерявший глубину и долготу. Скучные неурядицы. Пошлые разговоры. Давка в автобусе. Дома пусто и неуютно. Хорошо есть балкон, на который можно выйти, укутавшись в шаль, и, опершись о перила, смотреть на огни машин и сигарет, прислушиваться к разноголосице улицы, вдыхать хоть и городской, но всё же свежий воздух… Как-то быстро наступила весна.

Что делать, она не знала. Проклятые вопросы не требуют ответов, хотя с чьей-то легкой руки покатилось: «Если б знал, что делать, моя фамилия была бы Чернышевский». Об одном она стала жалеть: что в то субботнее утро не сбросила их с кровати, пинками не выгнала в коридор – вот была бы картина! У нее не укладывалось в голове, что Сергей, как джигит с рынка, скачет по койкам. Забыл, что все бабы одинаковы? «И я хороша! Устроила парню пытку».

В гастрономе подошла жена Свияжского. Простодушно кругля глаза, спросила: – Правда, что Сергей Васильевич просил у вас прощения на коленях?

– А вам-то что? – отрезала Несмеяна.

«Надо развеяться, – решила она и подала заявление на очередной отпуск. – Махну в Прибалтику. Народу там сейчас нет. Подышу, сапоги куплю, ликер попью. К Ильзе зайду. Козлика подцеплю, с бородкой, в твидовом пиджачке, с простатой, чтоб только о живописи говорить…»

Отпуск Чугунов подписал, хотя и без особых восторгов. Прошел день, и уже ничего не хотелось! Ни Прибалтики, ни ликера, ни козлика с простатой. Она сдала билет и вышла на работу. И дни покатились, круглые и ровные, как колобки, и, как колобки, обреченные на конец.

Как-то вечером встретила Берендея возле подъезда. Ей показалось, что он ее специально поджидал. И вид у него был праздничный. Они поздоровались, хотя днем встречались не один раз. Поздоровались и улыбнулись друг другу, тепло, по-молодому, как улыбались бог весть когда. Уже и забылось.

– Дел нет? – спросил Берендей. – Пригласишь?

– Пошли. – Несмеяна прошла в подъезд. – А чем мне заниматься? Телик погляжу, спать лягу в десять часов. Хоть высплюсь. Не могу отоспаться, кутерьма каждый день.

– Брось, кутерьма. Как он, не звонил?

– Нет. – Она почувствовала боль в груди. – А о чем? И так всё ясно.

Берендей вытащил из кармана бутылку коньяка.

– А ведь у нас с тобой сегодня, Неська, юбилей, десять лет как дружим.

Несмеяна накрыла стол. Посидели, поговорили, послушали щемящие итальянские песни, под которые она, не сдержавшись, расплакалась. А потом проводила Никиту, поцеловав его в щечку, и уснула, как убитая.

На следующий день Светланова с легким сердцем подала заявление об уходе («без отработки»), и Чугунов с радостью подписал его.

«…на заводе начались перемены. Выбирают заводское и цеховое начальство. Митинги, собрания, компании, трибунная и подковёрная возня. Перестали работать и лишь болтают о том, как надо работать. Лучшие выборы, когда нет выбора. Но и когда кандидатов семнадцать, выбора тоже нет. Определи в толпе, кто технарь, кто бездарь. Выход один: балаболы обещают – их и выбирают. Чтобы не отвлекали от дел и не вносили сумятицу в умы.

Марксизм вновь обращается в призрак, секретари парткома, как сто лет назад, ищут его в курилках и рюмочных. Комсомольские вожачки и «конторские дети» обличают старое и предлагают новое. Девяносто девять процентов граждан, развесив уши, смотрят, как один процент выворачивает им карманы.

Заводскую глыбу балаболы раскололи на куски и кусочки, и вместо единого организма образовалась кунсткамера органов. Орава кандидатов притязает на должности, которые станут для них могильным камнем.

У Берендея, единственного из цеховых начальников нет соперников. В цехе еще достает мозгов, чтобы не искать ему замену. «Теперь я понимаю, почему в России то и дело возникает бардак», – сказал на диспетчерской Берендей.

…продолжаю тему через месяц. В партком, завком и выше стали поступать подметные письма «трудящихся», возмущенных моральным обликом директора завода. Графолог определил бы, что все они написаны одним почерком, Пошла волна разбирательств и разоблачений. Разбирали те, кто разоблачал. Когда набрали папку «компромата», на конференции директору поставили в вину авторитарность и злоупотребление служебным положением. Участники сборища словно взбеленились, многие были пьяны. Будь семнадцатый год, шлепнули бы Чуприну прямо на трибуне…