Валерий Хазин - Труба и другие лабиринты

А Шафиров, улыбаясь, возражал: может, и было просто и понятно – но только шестьдесят недавних лет, во времена Империи, пока носил город имя, а вернее, псевдоним революционного журналиста, бывшего метранпажа захолустной типографии. А когда распалась Империя, и вернули Вольгинску наименование историческое, стародревнее – чуть было не потеряли лицо первые лица города, и едва не сломали себе языки, головы и шеи, – поскольку никто не мог ответить, как теперь жителей Вольгинска следует называть. Волжане? Общо и неточно. Вольгинцы? Нелепо. Воляне? Старомодно и странно. Вольгиногородцы? Громоздко и непристойно. Волчане? Неверно и жутко. И собирали даже большой городской совет с приглашением выдающихся членов самых важных собраний, клубов и диаспор. Но к решению не пришли и утвердили лишь официальное приветствие «Дорогие жители города Вольгинска», хотя и не договорились, какое определение считать более правильным: «славного города» или «вольного города Вольгинска». И еще в одном согласия не нашли: кому именно из жителей приличествует обращение «дамы и господа»…

А в ответ усмехался Застрахов: все верно – широк берег, скоротечна Волга, и длительна её дуга. И чем дальше уносит беседу по волнам имен, тем быстрее – прямо на глазах – сжимается Вольгинск и превращается в то, что ученые называют исчезающей величиной. Но не на этих ли землях испокон веков встречались Большой Север с Большим Югом? Не сюда ли, если верить просвещенным соседям, доходил знаменитый посол багдадского халифа Ахмед ибн Фадлан? И разве не здесь составил самый точный перечень рек и волжских притоков, разве не описал похороны норманнского князя, или же ярла, конунга, докатившегося до Волги мимо холмов Гардарики от своих просвистанных фьордов?

А раз так – что мешает представить, будто именно здесь, у Ветловых Гор, а не на вымерших равнинах, располагался полюбившийся историкам царственный Итиль – столица грозных хазар? [154]Кому под силу оспорить, что тут и завершилась некогда громкая хазарская полемика, был сожжен последний хазарский словарь и остановлено идолопоклонство волгарей? И коль скоро вера есть ручательство о делах невидимых – не всё же нынешним жителям Вольгинска плыть по течению, вглядываясь в перепады нефтяных цен в портах Джейхана и Вентспилса: можно подумать и о празднике неподражаемом – широком и долгом, как Волжская дуга…

И хохотали, изумляясь, Муса и Шафиров, и хлопали в ладоши, и поднимали бокалы.

Муса говорил: верно – чем хуже Вольгинск, если уж в Казани огораживали, точно плывун, собственноручно сооруженное тысячелетие, а когда докопались и раструбили по всему миру – взяли и в дни юбилея закрыли иногородним въезд в город, и даже Венера Мукадясовна, родственница, не захотела прислать приглашение или хотя бы выслать пропуск на машину? Чем хуже жители Вольгинска, и разве не найдется у них места и времени для собственного праздника?

И Шафиров говорил: верно – ловко скроено и складно сказано. Не зря голова соседа – чистое золото. И пусть не найдется в Вольгинске и трех человек, слыхавших о «Книге хазар» и, тем более, об авторе её, знаменитом еврейском поэте и враче [155], который жил в Испании, о хазарах писал на арабском, а погиб по дороге в Иерусалим, – быть празднику неподражаемым. Ибо в таком празднике взвешено будет тёмное и внятное, видимое и сокрытое, далекое и близкое. И встретятся в Вольгинске не только сквозящий Север и томительный Юг, но всякий званый, встречая праздник, невольно промолвит про себя – словно бы вспомнит – слова сладострастного испанского еврея: «сердце мое на Востоке, а тело приковано к крайнему Западу» [156]. А восхитительной собеседнице, союзнице, соратнице по заговору останется лишь сделать так [157], чтобы просочилось сказанное и ушло самотеком по надежным руслам, и упаковать потом переданное в глянец – но без суеты, ведь подлинное тщеславие меланхолично…

И недели не прошло: растеклось по Вольгинску и еще неделю наплывало волнами известие о каком-то закрытом приеме, благотворительном вечере, или историческом торжестве, якобы приближающемся вместе с Днем Города – якобы настолько эксклюзивном, что удостоят его своим появлением и Саша Сволочкова, и Даша Живодянова, и Глаша Субчак.

Дошла ли волна до первых лиц города, вполне ли доверяли они тому, что было передано? И да, и нет. Самые опытные и проницательные не могли указать источник сведений, о развилках истории с географией рассуждали уклончиво, и не осмеливались даже предполагать, кому в Вольгинске было бы по силам придумать, спланировать и выстроить подобное необычное ответвление обычного городского праздника. Очевидно, пошутил кто-то из острословов, речь должна была идти об очень значительной, но какой-то совершенно исчезающей величине. Многие, однако, с неприятным удивлением подтверждали: число звонков из столичных журналов и телекомпаний с просьбой уточнить программу пребывания в Вольгинске Саши, Даши и Глаши день ото дня угрожающе возрастало.

Представлял ли кто-нибудь из наиболее влиятельных горожан уж если не содержание, не смысл, не форму мероприятия – то хотя бы время и место? И да, и нет. Дата как будто бы не вызывала сомнений. Само же торжество оказалось настолько закрытым, что попасть на него можно было лишь по специальным приглашениям, и количество приглашенных объявлялось крайне ограниченным – неизвестно, правда, кем и почему. Между тем нашлись журналисты, которым удалось раздобыть программу празднования, где значились концерт, аукцион-сюрприз, фотографирование со звездами, автограф-сессия и роскошный ужин. Указывался вроде бы и контактный телефон, но при этом подчеркивалось, что условия бронирования, а также место и время приема будут уточнены дополнительно.

Собирался ли на загадочный прием кто-либо из выдающихся членов обширных собраний, клубов и диаспор? И нет, и да. Многие поначалу морщились, пожимали плечами пренебрежительно. Но уже на третьей неделе сентября некоторым посчастливилось увидеть в чьих-то руках не совсем привычные пригласительные билеты – изумрудно-муаровые пластиковые карточки без магнитной полосы, но со штрих-кодом, двойной нумерацией и серебристым защитным слоем в угловом окошке. Вытянутая из кремового конверта, карточка словно бы утяжеляла пальцы и оставляла какой-то мерцающий, обморочный аромат в воздухе – там же, как правило, повисал и вопрос о стоимости и месте приобретения, почему-то ввергавший владельца в смущение. Кое-где всё же прозвучала невероятная цена в триста долларов. Через день называли пятьсот, спустя еще два дня – семьсот. Недоумевали, беспомощно разводили руками даже всемогущие городские перекупщики: лишь через девять дней попали в эти надежные руки всего две дюжины карточек, и были раскуплены за двадцать семь минут по полторы тысячи долларов за штуку. Но и смотрящий за ними, человек с прошлым, весомый и основательный – и тогда, и много позже, в кабинетах высоких и полуподвальных – так и не смог показать ничего более определенного, кроме того, что вся партия карточек была получена от неприметной молодой пары, сразу укатившей из центра на такси куда-то в сторону Ветловых Гор.