Игорь Соколов - Двоеженец

Она погладила меня рукой прямо из фотографии, и я наклонился ближе, чтобы ей было легче гладить меня по голове. «А сколько муки у тебя в глазах». «Я весь перепачкался, Гера». «Да, жизнь всех марает по-своему», – грустно улыбнулась она. «Я, Гера, все равно тебя вспоминал, я часто думал о тебе, я даже хотел уйти к тебе». «Дурачок, это ты всегда успеешь». «А ты помнишь нашу первую брачную ночь, там в кустах у реки, как стрекотали насекомые, как завывали и кусали комары, как мотоциклисты пролетали рядом, как кто-то шевелился там в кустах, и не один, а множество глядело на нас счастливых, там в кустах, а нам было хорошо и больно, а потом мы себя не чувствовали, то есть мы чувствовали, но только себя, друг друга, а над нами простирался океан звезд, а под нами была влажная земля с травой и корнями, уходящими вглубь, и через многие годы будет так же, думали мы тогда, и в нас будут все те же тепло и влага, но тебя уже нет, нет».

«Я есть, но я там, а как там, этого я не могу сказать». «А все равно потом кто-то будет». «Мы думали, будут наши дети». «Но их нет». «Они есть, они живут в нашем сердце, и пусть мы не вызволили их своими телами из других миров, они все равно есть и они нас чувствуют».

«Ты плачешь? Не надо, ты ведь есть, и у тебя еще могут быть дети». «Иногда, когда я слышу твой голос, меня пробирает страх, страх твоего уже несуществующего тела, страх твоей несуществующей души». «Но я есть, ты же слышишь меня и видишь». «Но это обман, Гера, это обман». «Но ведь и жизнь – она тоже такой же обман».

«Ради чего же я живу тогда, все дни и ночи напролет я только и думаю об этом.» «Ты слишком запутался в себе». «Это люди меня запутали». «Да, но и ты запутался не меньше, чем они», – усмехнулась Гера. «Тебе легко оттуда говорить». «Неправда, мне все так же тяжело».

«Ты, значит, чувствуешь меня?» «Да, ты со мной остался в памяти, и я тебя с собою забрала и так же, как и ты со мной беседуешь, так же беседую и я, мы в общем только с тенями беседуем, а тени возвращают облик наш».

«Помнишь, как мы хотели стать врачами, как хотели друг другу в постели разъяснять одну болезнь, каждый ее симптом, все болевые ощущения, всю патологию, все изменения внутри, ты мне – одну болезнь, я тебе – другую? И так мы желали учиться друг у друга всю жизнь, ты бы лечила одних людей, я – других, а может быть, и вместе мы лечили одного больного на двоих, а когда бы они умирали, наша вина и печаль одна двоих, мы бы стали лучшими врачами, но ничего такого здесь не стало, а стало быть, и не произошло, как будто с неба звездочка упала, ты ушла, и наваждение пришло».

«Ну, ладно, ну, прости». «Нет, ты прости, ведь ты была, мой светлый ангел, мой нежный зверь, ведь ты была». «Ага, была, давай лишь помолчим».

«Ты слышишь – дождь струится тихо в землю, а на ветвях вздыхают птицы, и только одна душа в каком-то странном оцепенении остается молчаливо одинокой, и я хочу умереть, но только с тобой!»

Как странно ловить поцелуи у холодного памятника, который еще одно мгновение назад был тобой.

Я сижу уже на скамейке возле ее могилы и с каким-то злым остервенением сжимаю руками голову, а потом валюсь на ее влажный холмик и зарываюсь головою в него, это как приступ ностальгии по ней, по тем недоступным мирам, зарываешься весь с упоением, дабы навсегда избавиться от мрачной слепоты и от тоскливо хлюпающей у тебя под ногами грязи…

Сегодня я решил не работать! Повернувшись спиной к просыпающемуся городу и к уставшим от собственных обманов людям, я сижу тихо на скамейке возле уснувшей Геры и, чтобы сильно не нервничать и не плакать, грызу орехи, складывая скорлупу по карманам, где уже давно они лежали, то есть я мешаю орехи со скорлупой, а потом уже ищу, выбираю орехи из скорлупы, а потом я так дико устал от всего, что здесь, у Геры, мне спокойней, я здесь чувствую себя как дома, лишь только как каменное изваяние или как символ человеческой тщеты на меня тупо уставился кладбищенский сторож, и голова у меня вся в грязи от холмика, в который я зарывался, но я гляжу на него и молча улыбаюсь, ибо, устав от ощущения уродства всякой жизни, я уже не плачу и не грызу орехи, я совсем почти перестаю дышать, я просто гляжу на него и молча улыбаюсь, я как бы здесь уже не существую, и мне спокойно, тихо и прекрасно…

Сторож перекрестился, глядя на меня, и ушел…

Я встаю, обтираю мокрым рукавом голову, и все как будто снова встает на свои места. Пришел поплакать и ушел.

«Ты, наверное, больше не придешь», – говорит грустно из своей маленькой фотки Гера. «Почему не приду, приду». «Нет, не придешь, я просто знаю», – сказала она и замолчала. Я еще раз поцеловал ее фотку и пошел к выходу, лица людей, их даты какой-то бесконечной вереницей тянулись в моих одичалых глазах, но я уже не хотел плакать, я просто шел между ними и пел:

Человек никак не может осмыслить свое бессмертие, хотя он точно знает, что оно у него существует так же, как дом, как его собственное тело.

Эта мысль звучала несколько раз в одной и той же тональности, когда я возвращался кладбища на работу, может, поэтому я вдруг обратил внимание на союз «хотя», даже не на сам союз, а на его метафизическую этимологию, то есть причинную связь с возникновением, и получилось, что он состоит из буквы – х, обозначающей перевернутый крест, крест Дьявола, потом из буквы – о, обозначающей вечно замкнутое пространство и постоянно вращающееся колесо времени, далее – буквы т, означающей христианский крест, крест, на котором распяли Христа, Божий крест, крест, знаменующий собою Воскресение, и после – буквы я, означающей тебя самого или возможность осознания себя тем, кем ты существуешь, кто ты есть.

Постепенно я проваливался в бытие, как сонная муха, люди с каким-то отстраненным равнодушием толкают меня, а потом уже с более осознанной злобой сдавливают мое мягкое и податливое тело в трясучем автобусе.

Вскоре приближается моя остановка, и я вместе с кучей таких же отяжелевших от сонной одури и полураздавленных тел шлепаюсь на грязный тротуар и весь мгновенно окрашиваюсь в ее сырые, бурые, желтые и черные тона, но все же почему-то радуюсь, и сам не пойму чему. Обыкновенная рубка чужого мяса, имеющая такой страшный смысл у некоторых вегетарианских народов, радует меня, как будто машину, которая работает себе и работает, как будто ничего остальное меня уже не интересует.